Каково же было изумление Тамары, когда одного из таких«ряженых» она вдруг обнаружила на плечах Якова Михалыча!

«Как же он там стоит?» – мелькнула мысль, но в следующуюминуту ее сомнения разрешились: казачок не балансировал на одном плечеистукана, а твердо стоял на обоих плечах, лишенных своего главного украшения:бородатой и кудлатой головы.

Эту самую голову ловкий казачок держал сейчас в руках и,краснея от натуги, а также от осознания своей собственной исторической роли,выкрикивал что-то на тему, давно, мол, пора расправиться со всеми супостатамирусского казачества, бывшего, как известно, основой крестьянства, рабочегокласса, армии, интеллигенции, а также карательных органов Российской империи.

Кто его знает, почему столь несвязна была речь «ряженого»:из-за усилий удержаться на бронзовых плечах супостата или по причине слабогознания истории казачества, однако слушали его невнимательно. Более активно вмассах обсуждался вопрос, каким образом был обезглавлен истукан: газовым резаком,автогеном или бензопилой «Дружба»? Причем вопрос этот оказался почему-тонастолько актуален для народного сознания, что тут и там мужчины уже хваталидруг друга за грудки.

Тамара оглядывалась, все еще не придя в себя от изумления.Странно, что и в помине не было милиции… Мелькнули два каких-то ухаря срезиновыми «демократизаторами» в руках, но быстренько одумались и сочли заблаго ретироваться на задний план, к общественному туалету, как если бы импотребовалось срочно справить малую нужду. Однако в зоне видимости наблюдалсянос милицейского «уазика», притулившегося за углом дорогущего парфюмерногомагазина «Нижегородская роза» (в народе – «Нижегородская рожа»). Блюстителипорядка явно чего-то ожидали, но чего? Чтобы веселушка в сквере переросла вобщегородскую манифестацию? Но это вряд ли!

Крайне заинтригованная, Тамара оглядывалась и вдруг заметилачерный «Мерседес», на полной скорости промчавшийся по Покровке (улице, междупрочим, строго пешеходной!) и с эффектным визгом затормозивший у входа в сквер.

Распахнулись зеркально сверкающие дверцы, и в сопровождениидвух охранников с неподвижными лицами и бегающими глазами возник Глеб Чужанин:в строгом черном костюме, аккуратно постриженный, бледный, взволнованный… но,увы, по-прежнему лоснящийся ликом.

Словно сердцем почуяв его появление, ментовозка сорвалась сместа и в одно мгновение тормознула рядом с черным «мерсом». Несколько крепкихфигур в синих форменках ввинтились в толпу, расчищая дорогу, и бывший нижегородскиймэр, бывший министр Глеб Чужанин твердым шагом прошел по этому узкому коридорув сопровождении двух своих охранников, парня с телекамерой… и ТамарыШестаковой, которая успела вбежать в коридорчик за мгновение до того, как толпаснова сомкнулась.

– Привет, Тома, – довольно любезно поздоровалсяоператор. Его звали Валька Чевризов, он работал у Толика Козлова, на телеканале«2 Н», а значит, исповедовал славу павшему величию Тамары Шестаковой. – ТыМаниковскую не видала?

Маня Маниковская была репортерша из «Итогов дня», котораядолжна, просто обязана была оказаться здесь сейчас, при съемках сенсации дня, аможет, и года!

– Не видела. – Тамара была слишком занята, стремясь неотстать от Глеба. – Вы молодцы, ребята, оперативно сработали. Были где-торядом или вам успел кто-то позвонить?

– Да нам еще полтора часа назад позвонили, чтобы были настреме! – сердито буркнул Валька Чевризов. – Эти казачки хотели шуму!Я спокойно снял обрезание, уже хотели взять интервью у этого шута с газовымрезаком («Ага! – подумала Тамара. – Значит, это все-таки былрезак!»), как Маниковская вдруг схватилась за живот и говорит, что ейнемедленно надобно в сортир. И, вообрази, исчезла там, как будто просочилась вканализацию! А тут Чужанин, видишь, у него надо бы взять интервью, хотя бы речьзаписать, а я же не могу разорваться, снимать и с микрофоном бегать!

Тамара судорожно глотнула, удержав на кончике языка заветныеслова, и тут Валька взмолился:

– Том, выручи, а? Побегай за Чужаниным с микрофоном! Если нехочешь, я тебя в кадр брать не буду, но выручи! Толик тебе спасибо скажет!

– Ну, ради Толика… – сказала она как бы с неохотой. –Ради Толика я и в кадр готова, так что можешь не стесняться. – И повесилачерез плечо «Репортер» тем отработанным, въевшимся в плоть и кровь движением,каким охотник берет наперевес свое ружье.

Боже мой! Снова оказаться в кадре! Снова ловить легкоежужжание камеры, неслышное неопытному уху, фиксировать вспышки красного глазкаи непроизвольно поворачиваться лицом к камере, впитывать ауру толпы, словносоленый аромат океанской волны… Как ей всего этого не хватало!

Тамара дрожала от возбуждения, и только профессионализмпомогал удерживать на лице маску деловитой озабоченности. Она едваудерживалась, чтобы не всплакнуть от счастья. Она любила сейчас всё и вся. Оналюбила резво бегающего с камерой вдоль толпы Вальку Чевризова с его щедройдушой и жестким лицом викинга, с белесыми волосами, связанными в длинный хвост;любила этого глупыша в штанах с лампасами, который все более неувереннобалансировал на покатых плечах обезглавленного Я.М.; она любила даже бронзовуюжертву казачьего террора и совсем уж обожала Маню Маниковскую, желая тяжелой ипродолжительной болезни ее расстроенному желудку.

Но больше всех в эти минуты Тамара любила Глеба.

О творцы демократии, как же он был сейчас хорош! Черт с ним,с блестящим от пота лицом, – даже это выглядело уместно.

Высокий, видный, с черными глазами и ярким ртом, он сумелвыразить на своем смуглом лице такую глубокую печаль по поводу акта вандализма,что казачок наверху не удержал-таки равновесия и шумно сверзился на пьедесталобезглавленного им сына гравера.

– Какой позор! – воскликнул Глеб. – Какой позор,товарищи!

Толпа на миг онемела от изумления, и Глеб не мог невоспользоваться случаем. Резко проведя рукой по своей курчавой голове, онвскричал, слегка грассируя:

– Товарищи! Нижегородцы! Земляки!

Набрал в грудь побольше воздуха – и далее продолжил какпо-писаному:

– Кучка вандалов, жирующих на народной нищете, на страданияхнашего народа, хочет заставить нас забыть нашу героическую историю. Этотпамятник принадлежал не мне, не вам и, уж конечно, не ему, этому сопляку, длякоторого не осталось в жизни ничего святого. Это достояние истории, достояниенашего любимого города, и мы не можем позволить…