– Я понял! – воскликнул он с самым идиотским видом, накакой только был способен. – Вы были именно той журналисткой, которуюШестакова уволила за опоздания на работу!

– Совершенно так, – согласилась Римма, пряча своираспутные глазенки. – Однако мы с вами что-то заболтались. Вам ведь большенечего мне сказать? Ну и мне нечего. А теперь, извините, дела… Полагаю, мырасстанемся довольными друг другом и о следующей встрече перестанем дажемечтать?

Юрий, не дрогнув ни единым мускулом, обменялся с нейкрепким, поистине мужским рукопожатием и молча оставил Римму за приснопамятнымстолом.

Он вышел в приемную, где опять выкипал чайник, включенныйнеизвестно каким склеротиком, и уже привычно потянулся к розетке, как вдругвзгляд его упал на стопку газет, остро пахнущих свежей типографской краской.

Это были сегодняшние выпуски, свернутые так, что первымбросался в глаза аршинный заголовок: «ЧУЖАНИН ЖИЛ, ЧУЖАНИН ЖИВ, ЧУЖАНИН БУДЕТЖИТЬ!» Ниже было набрано кеглем поменьше: «Слухи о смерти нашего знатногоземляка оказались несколько преувеличенными». И фотография, конечно,присутствовала: Чужанин, со своим лоснящимся лицом и черными кудрями, сбитымиветром в какой-то потник, учит жить разъяренного мужика в шахтерской каске.

Юрий взглянул на снимок – и невольно оперся о стол. Он вдругвспомнил, почему таким неприятно знакомым показался ему черноволосый курчавыйпарень, которого пырнул ножом Рашид. Просто этот человек как две капли водыпоходил на бывшего мэра, бывшего министра Глеба Чужанина!

Это произошло в тот день, когда Якову Михайловичу отрезалиголову…

Есть такие ключевые фразы в нашем сознании, обозначающиекрутое, бесповоротное разделение мира на «до» и «после». До революции и после.До войны и после. До Горбачева, до расстрела Верховного Совета, до Чечни, до 17августа… и после, после, после. Но поворотные даты могут существовать не тольков масштабе всего государства, но и одного, отдельно взятого города. Обычныймайский день навсегда рассек жизнь некоторых нижегородцев на два периода: дотого, как Якову Михайловичу отрезали голову, и после. Во всяком случае, в жизниТамары Шестаковой он сыграл свою определяющую, роковую роль.

Она шла на занятия группы в ДК Свердлова и опаздывала:трамвая долго не было. «Опять половина уйдет!» – подумала с досадой: такое ужеслучалось, и не раз. С другой стороны, сама виновата: не опаздывай! Приучала жеих к необходимой хорошему журналисту пунктуальности, вот и…

Тамара споткнулась на ступеньках крыльца, увидев всю своюгруппу, которая выскочила навстречу ей из высоких дверей ДК и, плавно обогнувзастывшую в недоумении руководительницу, как поток обтекает камень, ринуласьбежать через трамвайные пути куда-то на Покровку.

Тамара так растерялась, что даже окликнуть никого не смогла:стояла и тупо смотрела вслед.

«Может быть, директор ДК наконец выполнил свои угрозы изакрыл нашу аудиторию? – мелькнула мысль. – За хроническую неуплату?Ребята огорчились и…»

И что? Ринулись прямиком в кафе «Эрмитаж», через дорогу,горе заливать?

Хотя нет, они бегут не в «Эрмитаж», а в сквер околотрамвайной остановки. И не только они: народ со всей Покровки стекается в этотмаленький, уютный, источающий сильный запах бузины скверик. Там что, выдаютпроценты бывшим акционерам МММ?

– Здра, Там-Мих-на! – выдохнула на бегу, едва не сбивее с ног, отставшая от группы Света Шаинская (та самая Света Шаинская!) и тожепомчалась в сквер.

– Света! – беспомощно окликнула Тамара. – Ты куда?Что случилось?

– Яков Михалычу голову отрезали! – выкрикнула Света, необорачиваясь, и Тамара испуганно воззрилась на трамвайные рельсы.

Сначала она не поняла, о чем речь, и решила, что какого-тонесчастного постигла участь булгаковского Берлиоза. Но и рельсы, и даже шедшиепо ним трамваи привлекали в этот предвечерний час очень мало народу. Аннушки слитровкой подсолнечного масла тоже нигде не было видно. Основная масса валомвалила в сквер, и Тамара наконец решила присоединиться и посмотреть, что же тампроизошло.

Она перешла пути и поняла, что безнадежно опоздала. Толпауплотнялась с каждым мгновением, последние ряды, как водится, желали непременносделаться первыми, происходил круговорот масс, грозивший затянуть в своюворонку и бесследно перемолоть всякого неосторожного интеллигента… Тамарапредусмотрительно отступила на шаг, посмотрела не только вперед, но и вверх,чуточку над толпой, – и ахнула от изумления.

В центре скверика всегда возвышалась бронзовая фигура тогосамого деятеля революции, имя которого носил близстоящий ДК. Вроде бы он тожебыл родом из Нижнего, подобно Буревестнику, а может, глупому пингвину, это ужкак посмотреть. Почитание прежними властями своего чахоточного лидера доходилодо того, что главная улица города, Большая Покровская, носила его имя, впросторечии усеченное и звучащее как Свердловка, а в самом ее начале стоялхорошенький двухэтажный домик начала века со стилизованной вывеской, гласившей,что в этом доме помещалась граверная мастерская М.И. Свердлова, папы пламенногореволюционера, – ныне Дом-музей. Учитывая, что и в начале века Покровкабыла центральной улицей, выходило, что ростки революционного сознанияпробивались отнюдь не в каком-нибудь заплесневелом подвале задымленногоСормова, а в самом престижном, как бы мы сказали теперь, районе. То естьсовершенно непонятно, какого рожна понадобилось сыну папы-гравера, зачем онполез высвистывать октябрьские вихри… Знающие люди, правда, открыто смеялисьнад попытками властей скрыть историческую правду и перекрестить папу: ведь он,а значит, и буйный сынишка его от роду носили совсем другую фамилию. Как бы тони было, демократические преобразования, кроме непоправимого вреда, принеслиРоссии и определенную пользу. Одной из ее проявлений было то, что вывеску«Граверная мастерская…» однажды сняли, а Дом-музей отдали под какой-томагазинчик.

Однако Дом культуры напротив облсуда именовался по-прежнему,а в скверике, славном своей бузиной, по-прежнему возвышался вкопанный по пояс вземлю бронзовый истукан, кудлатый, как Глеб Чужанин, и к тому же еще заросшийнеопрятной бородой.

Памятник, как и сквер, содержали в образцовом порядке –все-таки самый центр города. Странно: никогда и речи не возникало о том, чтобыпамятник снести. Но, с другой стороны, кому эти речи заводить? Для красных онкак бы друг, товарищ и брат – благодаря политической платформе. Для демократов– опять же свой по некоторым параметрам. Что-то пытались бухтеть местныеказачки, но это ведь были просто ряженые, их никто всерьез не воспринимал…