сердце еще было занято им, а Оськин, увы, как ушел после восьмого класса в техникум, так и обрубил все связи со школой. Меня это, естественно, не могло не задевать. «Пусть! – думала я торжествующе в тот день, шагая рядом с Друченко. – Пусть Оськин увидит меня со взрослым парнем, к тому же с командиром, – пожалеет, что пренебрег мною!»

Вот об этих двух «поклонниках» я и рассказала Николаю Колеснику в прошлое воскресенье. Как давно это было! И какая я была наивная дурочка. Жив ли ты, Коля Друченко? Вспоминаешь ли меня? Если бы ты знал, какой переворот произошел в моей душе за эти месяцы, как жестоко и безжалостно распрощалась я с прежними мелкими и суетными интересами, как повзрослела и помудрела в своем видении жизни! Помнишь, как-то ты говорил мне:

– Самое главное для человека – найти себя, поймать и не упустить предназначенную лишь ему одному «жар-птицу», иными словами, не дать заглохнуть заложенному в него природой таланту.

Я промолчала тогда, ибо мне просто нечего было сказать. Я догадывалась, что ты горд и крайне честолюбив, и знала из твоих рассказов, что очень любишь свою военную профессию. А сейчас я хочу возразить тебе: самое главное для человека – Родина. Поверь мне, Николай, это свое твердое убеждение я выстрадала, иначе бы не говорила так. Волшебную «жар-птицу» можно обрести только на родной земле, под родным небом, потому что любой талант, большой или маленький, не терпит оков и насилия, не терпит душевной несвободы. Человек, лишенный Родины, сколь бы талантлив он ни был, никогда не сможет в полную меру применить своих дарований. Никогда!

4 апреля

Воскресенье

Сегодня видела во сне Аркадия. Будто бежала я из деревни, а он – живой, здоровый – шел мне навстречу. Я обрадовалась ему – ведь столько есть чего рассказать! – протянула руку, а смотрю – у него пальцев нет. Пригляделась внимательно, а у него – кровь струится по воротнику и по пиджаку. И лицо вдруг стало меняться, сделалось совсем неузнаваемым – таким, каким видела я его в последний раз. Такая жуть взяла! От страха, наверное, и проснулась и долго-долго не могла потом заснуть – так четко все опять всплыло в памяти. Тогда же ночью решила: надо обязательно сходить сегодня же на кладбище, привести в порядок его могилу. Ведь уже тепло и земля наверняка оттаяла. Утром поделилась этой идеей со всеми и, как я и думала, нашла всеобщую поддержку.

Медлить не стали и после завтрака отправились трое – я, Миша и Леонид. Прихватили с собой ведро, лопату.

– А ведь мы хотели посадить там березку, – вспомнила я по дороге.

– Это потом, немного позднее, – сказал Леонид. – Во-первых, в лесу грунт еще мерзлый, во-вторых, надо присмотреть и выкопать подходящее деревце загодя, чтобы Шмидт не видел. Узнает – опять истерику закатит.

…За кладбищенской оградой кого-то хоронили. Две пожилые женщины в черном и сгорбленный седой мужчина стояли молча и понуро возле свежей могилы. Ярко выделялись на черной земле алые тюльпаны и светло-желтые нарциссы. Женщины беззвучно прижимали к глазам носовые платки. Оглянувшись на звук наших шагов, они вновь приняли прежние, скорбные позы.

Позднее, когда все трое тихо удалились, мы с Мишей перемахнули через ограду, подошли к деревянному, окрашенному белой эмалью обелиску. С фотографии, искусно украшенной перевитыми золотой тесьмой цветами, смотрело на нас совсем юное, улыбающееся, белозубое лицо в немецкой летной форме. В правом нижнем углу обелиска затейливой готической вязью выведены три строки. Я перевела вслух:

Спи спокойно, милое дитя.

В этом ужасном, страшном мире

Ты навсегда останешься в нашей памяти и в наших сердцах.

Интересно, кем приходился этот белозубый тем старикам? Сыном? Внуком?

Могила Аркадия была едва-едва заметна, холмик совсем осел, почти сровнялся с поверхностью земли. Под ногами уже пробивались кое-где тоненькие зеленые ростки. Если бы не тот «памятный» камень, мы просто не смогли бы узнать место. Ребята лопатой собрали расползшуюся глинистую землю, принесли от канавы пару ведер чернозема, выровняли и подняли холмик. Я общипала растущий вблизи бурьян и мелкую кусачую крапиву.

– Хорошо бы соорудить здесь тоже что-то наподобие памятника, вон – как там, – сказал Миша, указывая за ограду, где изредка мелькали среди гранитных плит небольшие, окрашенные серебрином фанерные обелиски.

– О памятнике нечего и думать, – озабоченно произнес Леонид, – а вот найти камень побольше и к нему пристроить надпись на доске или, в крайнем случае, на фанере – было бы совсем неплохо: мол, здесь покоится прах советского героя… Кстати, а какая у него фамилия?

И мы с удивлением и с некоторым чувством вины вдруг обнаружили, что не знаем фамилию Аркадия. Как-то не довелось спросить его, живого, просто было ни к чему. Вернувшись домой, мы с Леонидом пошли со своими заботами к Гельбу (к кому же еще?). Генрих повел нас в сарай, и там, после недолгих поисков, Лешка нашел подходящий квадратный кусок доски. Рубанком обстругал его со всех сторон, и получилось как раз то, что надо.

– Генрих, ты помог нам в одном, помоги же, если сможешь, еще и в другом, – попросила я. – Нет ли у тебя черной масляной краски? Совсем немного.

Краска нашлась. Генрих вынес из дому и кисточку.

– А то давайте я вам сделаю надпись – только напишите четко текст русскими буквами, – охотно предложил он. Но мы отказались: «Спасибо, мы и так тебе благодарны. Как-нибудь сами».

Надпись сделать вызвался Василий. Долго спорили о тексте. Я настаивала обязательно вставить слова «москвич» и «советский герой».

– Они, ту, май-то, разрушат могилу дотла, а заодно и тебя прихлопнут, если увидят твоего «советского героя», – возразил Мишка. Надо придумать что-то коротко, но выразительно.

– Фамилия Аркадия неизвестна, так давайте назовем его «Российский», – вставила свое слово мама. – Вот так и напишите: «Здесь похоронен Аркадий Российский».

Идея всем понравилась. Но теперь получилась заминка с годом рождения: опять-таки никто точно не знал, сколько Аркадию лет, однако, сопоставив некоторые известные нам факты его биографии, решили поставить – «1920 год».

Тут снова вступила я. Мне показалось слово «умер» каким-то вялым, неточным, и я предложила взамен – «зверски замучен». Воцарилось недолгое молчание, которое нарушил Василий:

– Ну, знаешь, это еще хлеще, чем «советский герой». Не годится. Хорошо бы вспомнить какую-то известную всем нашим людям фразу, хотя бы из стихотворения или из песни.

– «Замучен тяжелой неволей», – упрямо сказала я. – А что? Это любимая песня Ильича…

В конце концов, общими усилиями составили такой текст: