понять: описываются эпизоды отдельных боев, и ни словом не упоминается о том, где сейчас фронт, на чьей стороне перевес. «Стратеги» из «Шалмана» – Петр и Иван-Великий – предполагают, что с целью наращивания сил наши приостановили сейчас наступление и временно заняли оборону. Хотелось бы верить в это!

До обеда ничем не могла заняться, хотя дел хозяйственных накопилась уйма: в кладовке уже несколько дней лежит большой узел белья после стирки, и я еще вчера торжественно обещала маме и Симе, что сегодня выглажу его.

В доме – пустота. «Керлы» еще с утра ускакали в Почкау, там им обещана пирушка по случаю прибытия в краткосрочный отпуск Женьки Журавлева. А Сима, Нинка, Галя и мама ушли после обеда к Клаве – сегодня у ее Нины – день рождения. Звали и меня, но настроение такое, что никого не хочется ни видеть, ни слышать. Наконец к вечеру превозмогла себя, взялась за утюг. Гладила на кухонном столе и потихоньку плакала: до чего же постыла, неприкаянна и обездолена моя жизнь… Колесника сегодня не ждала. Вчера вечером заглянул к нам его друг Сергей, сказал, что у Николая большой конфликт со старшим швайцером и что теперь он под строгим контролем, не может никуда выйти. О Боже, неужели повторяется такая же история, как с Аркадием?

Раздувая в очередной раз на крыльце угли, увидела, как по дороге из деревни спешит на всех парусах Ваня СМЫК. Ну, ясно – опять нацелился к нам. Представила себе, как этот самовлюбленный болван начнет взахлеб восхвалять все немецкое, – и стало еще муторнее на душе.

Повернула ключ в дверях и, стараясь не греметь утюгом, продолжала свое дело. Вскоре дверь задергалась. Раз… другой… третий… После непродолжительной паузы послышалось легкое постукивание в комнатное окно – недоумевающий Ваня упорно не хотел понять, что дом пуст. И тут неожиданно, некстати раздался голос Гельбихи – ну, как же она могла упустить такой шанс, чтобы не пообщаться с кем-то из наших гостей!

– Мужчин дома нет, они еще с утра ушли куда-то, – докладывала всезнающая фрау Гельб (представляю, как она разглядывала в этот момент Ваню!), – и Сима с девочками и Анна тоже отправились к соседке. А Вера – дома, это точно, я ее только что видела. Стучите сильнее.

Застигнутая врасплох, я не знала, что мне делать. И в довершение всех бед услышала вдруг голос Веры:

– Что, не пускают? Закрыто? Что они там – поумирали, что ли? Куда все подевались?

Пришлось открыть. Неловко принялась объяснять Ване, что разбирала белье в кладовке и не слышала стука. Вот, – показывала на утюг, – видишь, глажу…

Ваня подозрительно смотрел на меня и, чувствовалось, не верил. По-моему, он все же догадался, что я не хотела его впускать, так как вел себя необычно сдержанно и вскоре ушел.

А Вера сразу же стала звать меня в Почкау. Была она сегодня ослепительно хороша – с завитыми кудряшками и «при часах».

– Ты же еще не знаешь, Верушка, – ведь Женька приехал, – возбужденно тараторила она. – Его моя хозяйка видела – говорит, такой красавец стал! Я-то его прозевала: чертова колдовка посылала меня в деревню за мылом. Так зато сегодня отпросилась до восьми часов. Давай же, скорей собирайся, не тяни время!

Как мне было ни жаль огорчать Веру, я все же наотрез отказалась сопровождать ее. Во-первых, доказывала, у меня нет пропуска, а к Шмидту идти за ним бесполезно, так как сегодня он уже выдал «аусвайсы» «керлам» по тому же адресу. Во-вторых, у меня страшно болит зуб и раскалывается голова. В-третьих, призналась, Женьку я уже видела: вчера вечером он был у нас.

– Видела? Уже? И молчишь?! Хороша подруга! – пылая негодованием, Вера сорвалась с дивана. – Ладно, сиди тут – кисни! Попросишь и ты меня о чем-нибудь…

Разъяренная, она хлопнула дверью и «петровскими» шагами устремилась по направлению к Грозз-Кребсу. Опять обиды. Ну и денек! Рассердилась, что я умолчала о посещении Журавлева. А когда бы я могла ей рассказать? Кстати, и сюда, в свою тетрадь, не успела еще записать об этом.

Итак, о вчерашнем. Вот уже минут десять бессильно держу перо в руках и не знаю, с чего начать, какими словами «живописать» действительно преобразившегося до основания Журавлева. Да… Первое впечатление таково, что внешне Женька очень изменился в лучшую сторону, разительно похорошел. Высокий, стройный, с волнистой, темной шевелюрой и черным блеском глаз – Журавлев был очень хорош собой (недаром же Гельбиха таращилась на него во все глаза из-за полуотворенной двери).

Но… но это первое «восторженное» впечатление омрачилось за ужином, когда под влиянием выпитого «шкалика» (он привез с собой бутылку шнапса) у Женьки развязался язык. С большой горечью можно было заметить, какое сильное влияние произвели на этого «новоиспеченного денди» то ли само пребывание в «Великодержавной Германии», то ли дармовые марки, то ли разгульная, развратная жизнь… Вот он смакует прелести своего нынешнего житья: спят, вернее, отсыпаются до полудня. После плотного калорийного завтрака (он так и сказал – «калорийного») отправляются на работу в баню. В пять часов – обед, непременно с выпивкой. Затем «компашкой» закатываются к кому-нибудь в гости или просто едут за город на машине – у одной немки сохранился мужний автомобиль. Правда, старенький, даже для нужд Рейха не сгодился, но ездить на нем еще можно. А поздно вечером, как правило, рестораны, всякие там кабаре. Словом, жить можно. В России ему такое бы и не снилось…

– Собственно, – добавил Женька, – крепко вкалывать приходится лишь дней десять-двенадцать в месяц, когда прибывают очередные эшелоны с Востока – разбирают вещи, дезинфицируют их.

Но и тут в основном «шмотьем» занимаются немки, служащие в бане, они же с Сашкой только на «подхвате». А в остальные дни – «лафа», занимайся чем хочешь.

– А как у вас с оплатой? Сколько же вы марок получаете, чтобы так шиковать? – спросил несколько уязвленный Леонид.

– Платят ничего… хватает, – уклончиво ответил Журавлев и перевел разговор: – Я слышал, скоро и поляков начнут в немецкую армию забирать.

– Как тебя с Сашкой пускают в рестораны? – спросил Миша, подавленный описанием столь роскошной жизни. – Вы же русские.

– А что, это на лбу написано? – со снисходительной усмешкой, как несмышленышу, ответил Женька. – Притом мы же не одни – с дамами.

У меня вконец исчесался, прямо-таки иссвербился язык, так хотелось сказать этому простофиле Мишке: «Какой же он русский? Разве же ты не видишь, что это продавшийся за дармовые марки и за дешевые немецкие поцелуи подонок. Это надо же – „в России ему