как я никогда не нарушал советского закона». На бланке с постановлением о предъявлении обвинения в участии в «контрреволюционной зиновьевской группе» арестованный студент Ленинградского индустриального института, член партии с 1921 года, Михаил Семенович Надель написал: «В природе не было, нет, и не будет материалов. Категор…», – фраза осталась недописанной[655].

Некоторые историки отмечают, что у следствия не могло быть никаких сведений об антисоветской подпольной деятельности членов бывшей оппозиции. Ведь у сторонников Зиновьева «…не было прежней силы, власти и былого влияния. Поэтому они прибегали к извечным методам борьбы в подобных ситуациях: распространяли нелепые слухи по поводу недостатков, просчетов и ошибок ЦК ВКП(б), собирались на квартирах отдельных оппозиционеров и рассуждали, рассуждали, рассуждали»[656]. Другие считают, что не могло обойтись без сопротивления. «Профессиональные революционеры не могли не обсуждать судьбы революции, даже под угрозой репрессий. И этим они представляли угрозу для Сталина, были законсервированным „теневым кабинетом“ левых коммунистов»[657]. «По сложившейся во время перестройки официальной легенде», утверждают третьи исследователи, после разгрома оппозиции в конце 1927 года деятельность оппозиционеров прекратилась, «и десятилетие спустя, в годы Большого террора, они были репрессированы лишь за старые грехи». Однако, как свидетельствуют факты, после отказа многих бывших оппозиционеров от своих взглядов они не свернули свою деятельность[658].

Есть мнение, что нельзя однозначно оценивать дела «московского центра» (19 человек) и «ленинградской контрреволюционной группы» (77 человек) как полностью сфальсифицированные. «Группы-то существовали, были настроены оппозиционно и выжидали, занимаясь осторожной антисталинской пропагандой»[659]. В известном смысле проблематично говорить о «фальсификациях» в 1935 году без специальных оговорок. «Сфальсифицировано» – термин либерального понимания правовых норм, которые ВКП(б) в это время, по сути, отрицала: правовая механика была другой. Шла политическая борьба, и ЦК не имел права перед лицом мирового пролетариата не защищаться. Улики могли утаиваться; важна была главным образом историческая логика процесса.

Следствие 1934 года все сильнее «раскручивало» ядро зиновьевской фракции. Постепенно у НКВД оказалось много новых подробнейших сведений об активности зиновьевцев после XV партийного съезда. Материалы следствия содержат ценный для нас материал. Понятно, что свидетельства давались под давлением, не все сказанное записывалось в протокол, следователи старались выжать признания в персональной ненависти к вождям партии и правительства, что могло бы объяснить убийство Кирова. Но начисто игнорировать свидетельства нельзя. НКВД времен Ягоды – это еще не НКВД под руководством Ежова: арестанты часто отпирались, отказывались от показаний, мотивировали свою невиновность. Когда же они рассказывали о своих встречах и разговорах, материал был слишком детален и специфичен, чтобы отмести его как результат воображения следователей.

Надо помнить, что многие оппозиционеры действительно были шокированы убийством Кирова и ощущали себя в некоторой степени виновными. О поведении Каменева, на тот момент директора Института мировой литературы имени М. Горького, рассказывал в своем дневнике Чуковский. Вечером 5 декабря Корней Иванович был приглашен к Льву Борисовичу и после ужина отправился вместе с последним к гробу Кирова. «Красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас – нерешительно, как бы против воли, и процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами. К гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы»[660].

Когда газеты начали трубить, что Николаев – бывший оппозиционер, Каменев, Зиновьев и их сторонники согласились, что им полагается пересмотреть свою политическую позицию: не скатились ли они невзначай во вражеский лагерь? Даже если тот или иной оппозиционер знал, что он совершенно невиновен, он не мог сказать то же самое про всех своих единомышленников: они работали слишком далеко от него, да и говорили иногда слишком туманно.

Как честные, преданные коммунисты, арестованные надеялись на понимание органов. Они давали признательные показания, предполагая, что между коммунистом и советским следователем должно быть взаимопонимание. Не веря, что следствие могло отнестись к ним как к несомненным врагам, они доверяли ему, что вынуждало их согласиться на принятые по отношению к ним следственные методы. Последовательно и методично следователь при этом создавал впечатление полной безнадежности положения упирающегося подследственного, ссылавшегося на юридические нормы и процедуры. Отпирательство считалось антипартийным поступком, а нераскаявшиеся приравнивались к контрреволюционерам. «У нас есть уникальный метод следствия, который мы обязаны применять, – словно говорили подследственным. – Если вы действительно раскаялись и отошли от оппозиции, вы должны нам полностью доверять». Подчеркнем, что протоколы допросов 1934–1935 годов писались самими подследственными и только чуть-чуть редактировались затем следователями НКВД. Язык протоколов жив и аутентичен, его стиль отражает индивидуальность конкретного человека. Любой, кто знаком с протоколами допросов времен Большого террора, не перепутает их с материалами, которые мы предлагаем в этой главе. В определенном смысле материалы следствия можно даже назвать говорящим источником. Прежде всего, зиновьевцы до последнего момента оставались в партии, были у дел, много знали. Этим они удачно отличались от троцкистов или «демократических централистов» (сапроновцев), которые сидели в политизоляторах и довольствовались крохами информации. Зиновьевцам было о чем рассказать и друг другу, и следователю. На основании этих свидетельств можно оценить степень осведомленности о событиях в стране, отследить нюансы реакции на происходящее, разобраться в том, как передавалась информация, кто и что знал, как вырабатывались политические установки в «теневых кабинетах» Москвы и Ленинграда.

Во всей своей совокупности материалы следствия выявляют сложный и запутанный клубок оппозиционных связей, должностей, мест работы и бытовых подробностей. Но когда в нескольких десятках протоколов детали начинают повторяться, то становится очевиден определенный паттерн деятельности зиновьевцев. Мы видим, как люди группируются, кто кого знает, кто кого навещает, иногда даже – кто на ком женится. Становится понятно, что оппозиционеров сплотила не четко артикулированная политическая позиция, а личные симпатии и антипатии. Огромную роль играли служебные связи: например, Тарасов и другие уезжали и приезжали на стройки первых пятилеток на основании путевок, полученных через личные знакомства.

Этот клубок можно разматывать с разных концов, в зависимости от важности той или иной фигуры. Мы начнем с Евдокимова, тестя Тарасова – одного из главных, если не самого главного фигуранта следствия. Мы ставим перед собой несколько целей. Начнем с характеристики политических убеждений Евдокимова и его ближайших сподвижников, поскольку говорившееся ими об экономической и социальной политике партии очень напоминало то, в чем признавался Тарасов в Кузбассе. Затем постараемся обрисовать манеру поведения оппозиционеров, оценить их связи. Наконец, вернемся к вопросу об оппозиционном центре – существовал ли он на самом деле, и если да, то в каком виде.

В июне 1928 года Евдокимов признал свои ошибки, отошел от оппозиции и был восстановлен в партии. С 1929 года он работал председателем