О настроениях Зиновьева и Каменева в этот период Гессен ничего сказать не мог. На допросе 18 декабря 1934 года Дмитрий Никитич Ширяев заполнил этот пробел: в 1934 году Евдокимов сообщил ему подробные сведения о Зиновьеве: «Зиновьев работает в „Большевике“, по-видимому, из этого толку не будет, так как работать ему там не дадут. Сообщил мне такую подробность, что у Зиновьева сняли телефон под видом ремонта и не ставят». В тот же мой приезд в Москву «Евдокимов рекомендовал мне прочесть предисловие, написанное Зиновьевым в одной книжке по вопросу о войне <…>, при этом он говорил, что предисловие написано замечательно, что такие вещи надо было издавать в большом тираже и не только на русском языке, но у нас, конечно, этого не сделают, так как Зиновьев в загоне и т. п.»[668]

Бывшие оппозиционеры жили с камнем за пазухой. На суде 15 января 1935 года Евдокимов признался:

Мы вернулись в партию после постановления XV съезда, но не как пролетарские революционеры, действительно отказавшиеся от своих политических установок, XV съездом объявленных контрреволюционными, не совместимы[ми] с нахождением нас в рядах партии. Нет. Мы вернулись в ряды партии, обманув партию в этом важнейшем вопросе, ибо наше условие, принятие обратно нас в партию, было единственным условием полного до конца признания контрреволюционности той борьбы, которую мы вели против партии в 1925–27 гг. На словах это мы признали. На деле – мы все эти годы оставались на этих контрреволюционных позициях. Мало того, наши контрреволюционные настроения в силу того, что мы по собственной своей вине были оторваны от всего, что происходило в советской стране, варились, собственно, в своем контрреволюционном соку и что, больше того, эти контрреволюционные настроения становились все острее.

Занятия хозяйственными вопросами не воспринимались Евдокимовым как причастность к главному – он жаждал политического участия:

Я много за это время передумал, а также и все мои единомышленники, но, к глубочайшему сожалению, все до конца стало мне ясным только тогда, когда я очутился в заключении. За все эти годы, повторяю, мы варились в собственном соку, ставили перед собой целью изменение руководства партии в целях проведения в жизнь наших контрреволюционных положений, которые мы выдвигали как положения, в корне отличные от той генеральной линии, которую проводила партия и ЦК. Ослепленные своими контрреволюционными установками, ослепленные злобным отношением к руководству партии, мы не видели и не ощущали, не чувствовали того, что происходит в стране, что происходит в недрах трудящихся масс.

Трудности, которые стояли на пути движения к победе социализма,

…мы расценивали <…> не как трудности, которые проистекают из самого характера грандиозных задач, поставленных перед рабочим классом и трудящимися массами нашей страны. Нет. Мы расценивали их как трудности, которые происходят из‑за того, что партия идет при данном руководстве по неправильным путям. Во время следствия я и, насколько мне известно, ряд моих единомышленников в этой нашей контрреволюционной борьбе пробовали наметить разные этапы, причем один этап расценивали как этап, во время которого наши антипартийные контрреволюционные настроения сменялись настроениями вполне лояльными. Другие этапы – это те, во время которых антипартийные настроения крепли, росли, углублялись. Это ошибка и с моей стороны, и со стороны тех моих единомышленников, которые пробовали становиться на эту позицию. За все время, за все годы существования нашей подпольной контрреволюционной организации мы оставались на тех же контрреволюционных позициях, и это характеризует сущность этой подпольной контрреволюционной организации[669].

Последнее утверждение Евдокимова заслуживает особого внимания в силу того, что, с одной стороны, оно характеризует новый поворот в диагностике врага внутри партии, а с другой – обнаруживает противоречия во взгляде на оппозицию. В признании Евдокимова утверждается, что контрреволюционные директивы зиновьевцев остались неизменными с момента первого столкновения ленинградской оппозиции с партией, что отныне оппозиционер рискует превратиться во внеисторическую сущность, враждебную партии по своей природе, несмотря на все заверения в лояльности или попытки отказаться от своих взглядов. Одновременно подобное положение вещей вступало в конфликт с герменевтикой, выстраиваемой самой партией. О каких «контрреволюционных положениях», «политических установках» могла идти речь, когда оппозиция должна была признать собственное политическое банкротство? Или оппозиционерам было действительно нечего противопоставить в программном отношении партии, или речь могла идти лишь о культивации бессильного «злобного отношения» к партийному руководству. Первое все еще предполагало изменчивость человеческой и социальной природы (политические программы меняются в зависимости от ситуации), второе же значило превращение оппозиционера в воплощение чистого зла, плохого по своей природе человека, который поступает неверно не исходя из определенных, пусть и ложных убеждений, а просто из затаенной зависти и злобы. У человеческих эмоций, в отличие от программ, не могло быть истории, но признание подобного означало ликвидацию марксизма как политической доктрины и доминирование этического начала в оценке поведения индивида. Критерий же для определения «хорошего человека» в рамках сталинизма был пока неясен. Именно поэтому в признании Евдокимова соседствуют знакомый нам подход к определению разногласий через отстаивание права на собственный политический курс и новый способ определения субъекта через его злую природу. Первому в своей речи Евдокимов уделил едва ли не больше места, чем второму.

Евдокимов перечислил критические взгляды оппозиции в отношении чуть ли не всех сфер партийной политики. Зиновьевцы, утверждал он, сохранили авторитет вождей, общность подхода, круговую поруку. Совещание на квартире у Зиновьева на следующий день после закрытия XV съезда «формально созывалось с тем, чтобы ликвидировать организацию, которая была в период XIV–XV съездов», поддержал Евдокимова еще один подсудимый, начальник в Наркомместпроме РСФСР Я. В. Шаров. «По существу же это была не ликвидация, а организация новой формы, вернее, было дано новое направление, новые методы борьбы с партией». Основной план действий, предложенный на этом собрании, заключался в том, что «…нам надо строить новую форму организации, форму, которая дала бы возможность сохранить наши основные кадры. Этой формой были личные информации о положении. Вы знаете и помните, что решением XV съезда мы должны были разъехаться по разным сторонам нашего Союза. По полученным нами установкам все мы должны были собирать сведения и информировать Зиновьева и Каменева и, наоборот, Зиновьев и Каменев собирали сведения в центре и информировали нас». «Конечно, подхватывали всякую так называемую новость, на простом человеческом языке – контрреволюционные слушки, сплетни и т. д., пускали это дальше», – говорил и Зиновьев[670].

Признание Шарова позволяет увидеть еще один важный аспект работы партийного руководства по обнаружению новой внутренней угрозы. Как было ранее сказано (и подтверждено затем в показаниях Шарова), после XV съезда борьба с оппозицией рассматривалась