процессу изживания моих оппозиционных настроений. В конце 1930 у меня не было разногласий с политикой партии, – и тут вкрадывалась нотка неуверенности, – но по-прежнему оставалось отрицательное отношение к внутрипартийному режиму, но я скрывал это настроение». Следующие строчки никак не способствовали снятию противоречия:

В последующие годы работы на площадке Кузнецкстроя у меня притупилось чувство обиды и злобы против руководства, сложившегося в партии в итоге всех лет борьбы со всеми уклонами. Почти 5 лет, проведенных вдали от Ленинграда (где для меня в свое время было средоточие оппозиционных знакомств), дали мне возможность в значительной степени беспристрастно оценить свою прошлую борьбу против партии и оказаться способным на деле бороться за дело партии на одном из ответственных участков социалистического строительства. В то же время, продумав теперь характер своих бесед во время встреч при поездках в Москву и Л-д в 1931, <…> я признаю, что у меня еще оставалась оппозиционная «закваска» и антипартийное отношение к вопросам борьбы с уклонами в партии (иначе нельзя расценивать мое недовольство отношением партии к бывшим участникам оппозиции и двурушникам).

Затем пришло требуемое следствием самообвинение:

Мое отношение к внутрипартийному режиму по сути дела идейно связывало меня со всеми оставшимися антипартийно настроенными участниками зиновьевской группы. Я должен признать, что моя пассивность в борьбе с уклонами в партии объясняется именно этой идеологической связанностью с антипартийными элементами. Мне не чужда была а/п [антипартийная] критика и оценка преходящих трудностей с точки зрения возможных новых будущих атак против партийного руководства. Этим объясняется и мое тяготение к «бывшим», даже в смысле новых товарищеских знакомств. Так, например, в Сталинске у меня быстрее установились близкие товарищеские отношения с бывшими участниками оппозиции, чем с другими работавшими со мной.

Таким образом, мое двурушническое возвращение в ряды партии после 15 съезда, несмотря даже на долгую добросовестную практическую работу в последующие годы, все же еще связывало меня с а/п элементами. «Географическая» изолированность и отсутствие непосредственного влияния активных а/п настроений превратили меня в пассивного двурушника, а большая практическая работы на крупной социалистической стройке способствовала изживанию моих антипартийных настроений, но я не сумел еще в эти годы до конца, бесповоротно порвать с антипартийными элементами и должен нести свою долю ответственности за тот огромный вред, который нанесла партии и рабочему классу бывшая зиновьевская группа, ставшая контрреволюционной организацией.

Ритуальное завершение допроса – Тарасов обещал исправиться в очередной раз – мало чем отличалось от опросов того же Тарасова в контрольной комиссии. «Мое искреннее желание правдиво рассказать следствию о всех своих антипартийных настроениях и поступках после XV съезда продиктовано сознанием того, что я окончательно рву со всем своим антипартийным прошлым, связывавшим меня до 1933 года с контрреволюционными элементами зиновьевской группы»[644].

Руководствуясь сталинской установкой, что убийство Кирова совершили зиновьевцы, сотрудники органов НКВД намеренно связали их с десятками других обвиняемых в одну организацию бывших оппозиционеров и завели уголовные дела так называемых «ленинградского центра», «московского центра» и «ленинградской контрреволюционной группы Сафарова, Залуцкого и других». Надо заметить, что сообщения в газетах об этом подполье выглядели довольно странно – слово «зиновьевцы», в отличие от «троцкистов», в 1934 году не было в политическом языке внятным пейоративом, во всяком случае, на этот момент быть зиновьевцем еще не означало быть преступником. Впрочем, для коммунистов это не было чем-то новым – по сути это было повторением ситуации с покушением на Ленина и Володарского в августе 1918 года, когда эсеры в одночасье превратились из партии – временного союзника ВКП(б) в партию антисоветских террористов.

К 23 декабря 1934 года в ленинградских и московских тюрьмах оказалось 843 оппозиционера. Им предъявили обвинение в подготовке серии политических покушений. Никто из них не ждал ареста, о чем красноречиво свидетельствует письмо Зиновьева, на момент производства у него на квартире обыска (16 декабря 1934 года) – члена редколлегии журнала «Большевик»:

Тов. И. В. Сталину.

Сейчас, 16 декабря в 19.50 вечера, группа чекистов явилась ко мне на квартиру и производит у меня обыск. <…> Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично.

Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина. Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня. Умоляю Вас поверить этому честному слову.

Потрясен до глубины души[645].

В ходе расследования состав заговорщиков все время расширялся. В сетях следствия оказались родственники, друзья, знакомые арестованных и случайные лица, когда-либо встречавшиеся с ними. Всем им приписывались связи с троцкистами, правыми белогвардейцами и меньшевиками, а иногда даже с русскими эмигрантами и иностранной разведкой. После окончания следствия в газетах было опубликовано сообщение, указывавшее, что НКВД вскрыл ленинградский зиновьевский центр, ставивший задачей террор против руководства партии.

5 декабря 1934 года был арестован первый из обвиняемых – Иван Иванович Котолынов – студент Ленинградского индустриального института. Было ему в это время 29 лет. Котолынов родился в 1905 году в Петербурге в семье портного, в ВКП(б) вступил в 1921 году. Совсем молодым он принялся за комсомольскую работу, стал ответственным организатором Выборгского райкома комсомола, секретарем Ленинградского губкома комсомола, затем членом ЦК комсомола. После XV съезда ВКП(б) контрольная комиссия исключила его из рядов партии «за фракционную деятельность в составе „новой оппозиции“». Котолынов написал заявление об отходе, и в 1928 году ему вернули партбилет. Областной комитет ВКП(б) в числе так называемой «парттысячи» направил его на учебу в институт, где учились уже знакомые нам оппозиционеры Ширяев и Редозубов и где часто бывал Петр Тарасов; там Котолынов стал руководителем факультетского партбюро[646].

Обвиняли Котолынова в том, что он как «активный член подпольной контрреволюционной группы, образовавшейся в Ленинграде из бывших зиновьевцев, несет ответственность за это преступление». «Мне еще задавали вопрос, – говорил он на суде, – как вы скатились в контрреволюционное болото. <…> XV съезд нас одернул и предупредил, но мы не останавливались и продолжали вести борьбу против партийного руководства, входили в партию организованно, не разоружившись. <…> Выстрел в Кирова фактически остановил к/p зиновьевщину. Это чудовищная плата, но это сигнал к тому, что к/p зиновьевщина должна быть уничтожена».

На следующий день был арестован еще один бывший лидер ленинградских комсомольцев – уже знакомый нам 32-летний Владимир Васильевич Румянцев. Член оппозиционной, зиновьевской делегации на XIV партсъезде, оставшийся фракционером и далее, он по решению XV съезда партии был исключен из партии. В августе 1928 года партколлегия Ленинградской областной контрольной комиссии восстановила Румянцева в правах коммуниста ввиду «полного отхода от оппозиции». В 1930 году по партмобилизации был послан