и почти все находившиеся в Москве немецкие дамы. Число гостей простиралось до 500 персон. Кроме многих наполненных комнат для удобства угощения приглашенных были раскинуты палатки на чистом воздухе»[679].

Обед начался дипломатическим инцидентом. Датский и польский посланники, как повествует Корб, имели в свое время неосторожность выдать в Посольский приказ свои верительные грамоты, вследствие чего они напрасно добивались аудиенции у царя[680]. Раз верительная грамота была вручена не лично царю, а представлена в Посольский приказ, приказ считал царскую аудиенцию излишней и отказывал в ней посланникам. Тогда оба посланника, будучи приглашены на обед, в присутствии царя через Лефорта все же выхлопотали себе право быть допущенными к целованию царской руки тут же перед обедом, и это должно было служить для них заменой аудиенции. Царь принимал их без всяких уже церемоний в одной из комнат Лефортова дворца, в какой-то, по словам Корба, «маленькой комнатке, где хранилась посуда в виде стаканов и кубков». Так как датский посланник был принят первым, то он, как говорит тот же Корб, «гордился своею победой и хвастливо претендовал на высшее место (перед польским посланником), потому что ему раньше дарована была милость целования руки». Когда стали садиться за стол, посланники повздорили из-за места. Петр, узнав о предмете спора, назвал обоих кичливых дипломатов дураками. «Царь вознегодовал на пустой спор о преимуществах, так как каждый из них хотел быть выше другого, и назвал их дураками — это общепринятое у москвитян слово, — пояснительно замечает Корб, — которым обозначается недостаток ума». Петр, видимо, без особенного уважения относился к польскому посланнику; для него настоящим посланником польского короля, через которого он действительно вел сношения с Августом II, был приехавший с ним в Москву саксонский генерал Карлович. По крайней мере, присутствие польского посла не удержало царя от того, чтобы пройтись по адресу его страны, а может быть, он это делал нарочно, чтобы задеть дипломата, ум которого он только что невысоко квалифицировал. «Когда все расселись, — пишет Корб, — его царское величество стал преувеличивать бедствия Польши примерно в таких выражениях: „В Вене на хороших хлебах я потолстел, но бедная Польша взяла все обратно“». Патриотическое чувство пана Бокия было уязвлено, и он не оставил царских слов без ответа. «Польский посол, — продолжает Корб, — выразил удивление, что это выпало на долю его царского величества, так как он (посол) в Польше родился, воспитан и переехал сюда, а все-таки остался толстяком (он был толст)». Но и царь не оставил его ответа без возражения, сказав ему: «не там, а здесь, в Москве, ты отъелся». Этот сохраненный для нас дневником Корба отрывок разговора показывает, какого рода любезностями обменивались тогда присутствовавшие за столом. Разговоры прерывались тостами, и каждый из них сопровождался неизменным залпом из 25 пушек. Вдруг мирно продолжавшийся обед был прерван внезапно разразившейся страшной вспышкой, которая чуть было не кончилась трагедией. Царь горячо заспорил с генералиссимусом А. С. Шeиным, упрекая его в том, что он в его отсутствие делал производства в офицерские чины за взятки. Полный раздражения, вскочив с места, он вышел из залы, чтобы спросить у находившихся на карауле во дворце солдат, сколько полковников и других офицеров произвел Шеин за взятки, тотчас же вернулся обратно, и гнев его дошел до такой степени, что, выхватив шпагу, он стал ударять ею по столу, крича Шеину: «Вот так я разобью и твой полк, а с тебя сдеру кожу до ушей!» Князь Ф. Ю. Ромодановский и Н. М. Зотов бросились заступаться за Шеина, но Петр, не помня себя от ярости, размахивал обнаженной шпагой, так что Зотов получил удар по голове, а Ромодановскому порезаны были пальцы. Царь уже замахнулся на Шеина, и он, как говорит Корб, «несомненно упал бы от царской десницы», но Лефорт успел, обняв царя, отвести его руку от удара, что, впрочем, стоило ему самому тяжелого удара по спине. Только новому любимцу Меншикову удалось укротить разошедшегося Петра. «Все были в величайшем страхе, — говорит, описывая эту сцену, Гвариент, — и каждый из русских старался не попадаться на глаза его царскому величеству, считая это наиболее безопасным, но юный фаворит достиг наивысшего», успокоив царя. «Поправить дело, — пишет Корб, — могло одно только лицо, занимавшее первое место среди москвитян по привязанности к нему царя. Говорят, что этот человек вознесен до верха всем завидного могущества из низшей среди людей участи. Он успел так смягчить царское сердце, что тот удержался от убийства, ограничившись одними угрозами. Эту жестокую бурю сменила приятная и ясная погода. Его царское величество с веселым выражением лица принял участие в танцах и в доказательство особенной любезности велел музыкантам играть те пьесы, под которые, как говорил он, „он танцовал у любезнейшего государя своего брата“, т. е. во время приема августейшим хозяином своих пресветлейших гостей (цесарем на известном празднестве Wirtschaft)… Снова 25 пушек приветствовали заздравные чаши, и приятное пиршество затянулось до половины шестого часа утра». Дело, впрочем, не обошлось и еще без одного, правда, уже совсем мелкого инцидента, показывающего, однако, то зоркое внимание, с которым Петр замечал все вокруг него происходящее: «Две жившие в доме девушки, пробравшиеся украдкой, были по приказанию царя выведены солдатами»[681]. Раздражение Петра против Шеина, вырвавшееся в такой резкой вспышке 4 сентября, вызывалось, вероятно, не одними только сведениями о взяточничестве генералиссимуса при офицерских производствах, а имело и другую и, может быть, более существенную подкладку. По возвращении в Москву, узнав все подробности стрелецкого бунта и его ликвидации, царь остался крайне недоволен действиями Шеина. Он считал сделанный Шеиным розыск, бумаги которого он, конечно, прочитал, крайне недостаточным и не доведенным до конца и, главным образом, негодовал на ту поспешность, с какой воевода действовал, подвергнув смертной казни главарей мятежа и тем затруднив возможность дойти до той конечной точки, откуда исходили основные нити бунта, и раскрыть руку, которая направляла бунт и которую царь подозревал. В одной поздней рукописи, заключающей в себе описание стрелецкого розыска, читаем: «Генерал Шеин получил строгий выговор за продажу военных должностей недостойным людям, а более всего за излишнюю поспешность при осуждении бунтовщиков, не оставя даже начальников и причастных тайне заговора, которые могли бы еще более объяснить дело. Царь сказал ему, что он поступил при сем случае как добрый солдат, но как дурной политик. Его величество отставил всех офицеров, недостойных сего звания и получивших оное или за деньги, или по покровительству друзей»[682]. Неизвестный автор рукописи совершенно верно изображает дело, и этот его взгляд совпадает со свидетельствами современных событиям источников. В