Я смотрел в окно, дышал медленно, с усилием заставляя мышцыприподнимать грудную клетку, ребра при этом расправляются, как будто петухтопорщит крылья с длинными жесткими перьями, воздух засасывается в емкость,затем следует сжатие, но не взлетаю, увы, уже не орел, только в глазах немногосветлеет да голоса слышу отчетливее.

– Крепко дерутся, – это доносится голосШандырина. – Крепко… Не о шкурах своих думают, сволочи… Каждому хотьпамятник ставь! Немцы над теми нашими солдатами, что дрались особеннодоблестно, давали воинский салют, а потом хоронили с почестями.

– Хорошо дерутся, – согласился Убийло. –Заметили, они с самого начала переселения уже ориентировались на войну?.. Ведьсклады с оружием начали готовить сразу…

Павлов вступился:

– А чего удивительного? Они дрались за свободу тысячулет. И научились устраивать тайные склады, где прятали копья, мечи, щиты, лукис запасом стрел. Потом перешли на автоматы и стингеры. У них есть опыт, выучка.Нашим трудно сражаться с народом, где каждый – воин.

Я вспомнил Карелина, его определение, что Московская Русьскладывалась как народ в осажденной крепости, где каждый либо воин, либо оружейник,что работает на воина. Были еще крестьяне, что кормили воинов. Тогда Русь былана пике пассионарности, и едва натиск чуть-чуть ослабел… не утих, а именно чутьослабел, сжатая пружина пошла стремительно расширяться, захватывая Сибирь,Дальний Восток, Бессарабию, Кавказ, Среднюю Азию… Но теперь Россию не пинаеттолько ленивый. Сломленная неудачной попыткой построить идеальное общество длявсего человечества, она напоминает великана в тяжелейшей депрессии. Депрессии,из которой можно выйти, а можно и… Да, можно не выйти, ибо враги всяческиподчеркивают неудачу, клянут коммунистов. В самой России немало скотов, чтоохотно подключились к этому радостному улюлюканью. Не все из них враги, большевсего, как обычно, простых идиотов, именуемых избирателями, а то еще хуже –русской интеллигенцией.

Карашахин тихо просочился в кабинет, в глазах вопрос.

– Говори, – велел я.

– Что ответить корреспондентам теперь? –поинтересовался он. – Подали заявки едва ли не все крупнейшие телестудиимира. Даже из Шри Ланки два корреспондента с операторами и переводчиками.

– А им что понадобилось?

– Понятно что. Показать, что у них в Шри Ланке всезамечательно.

– Так и показывали бы Шри Ланку!

– Когда покажут Рязань, то на Шри Ланке в один голосскажут: оказывается, у нас еще ничо…

– А что в Рязани на сейчас?

– Практически все утихло. Ночью ожидаются отдельныевылазки уцелевших, где-то бункеры упрятаны слишком хорошо, но днем везде тихо.Полное умиротворение, как по Верещагину.

Я посмотрел на экран, все еще идет прямая передача с местасобытий, кое-где поднимаются дымки, от домов размолотые в щепу бревна и красноекрошево кирпичей, коричневые лужи, над которыми жадно роятся мухи.

– Сперва убрать трупы, – велел я. – Сжечь илизарыть, это неважно. Пусть обвиняют на основании статистики, а не раздавленныхтанками тел…

Он покосился на экран:

– Может быть, и дома быстро возвести?

– Не остри, – ответил я. – Ишь, ожил, ястреб.Вообще-то не спеши со смишниками. Скажи что-нибудь общее насчет того, что у насв том районе не производится ни химическое, ни ядерное оружие, так что нечегоим туда совать нос. Внутреннее дело России. И вообще надо разобраться с этимзаконом о праве на свободу слова. У нас уже давно не свобода, а хрен знает что!Даже матерные слова уже не матерные, а неотъемлемая часть речи, видите ли…Вообще тех, кто употребляет в эфире нецензурщину, надо гнать с работы. Волчийбилет в зубы, без права работы в данной области, и гуляй, Вася.

Он взглянул исподлобья:

– Мат проскальзывает редко, обычно заменяют пиканьем.

– За пиканье тоже гнать, – сказал я твердо. –Все мы сами договариваем, что там за пиканьем! Ишь, лазейку нашли. Сегодня жеэто объяви, скажи о твердом намерении навести порядок в телевещании и прессе,это их отвлечет от Рязанской области. Свои шкуры дороже, начнется кампанияпротестов, а мы тем временем закончим с Рязанщиной. Когда заметем все следы,тогда и пустим гостей.

Он поклонился, отступил:

– Хорошо, все сделаю. Но насчет прессы…

– Что?

– Это только попугать?

Я подумал, покачал головой:

– Нет, со свободой выражения личности тоже надо навестипорядок. Полностью свободен только полный хам. Воспитанные люди всегда вжестких рамках. И чем воспитаннее, тем рамки жестче и уже. Человека надовоспитывать не только в детском садике и в школе. Взрослых тоже надо… Или хотябы не давать им распускаться.

Он поклонился снова, в глазах немое одобрение, отступил иначал было просачиваться сквозь толстую дверь, я остановил:

– Постой-ка! По-моему, самое время выступить сзаявлением к стране.

Он смотрел вопросительно.

– Господин президент…

– Да?

– Текст, может быть, составим заранее? Во избежание,так сказать…

Я отмахнулся:

– Я же не генсек, это они читали с бумажки. Я привыкчитать студентам, а это такие каверзные твари! Закажи машину, сейчас едем.

– Прямо сейчас?

– А почему нет? Бутерброд пожуешь в машине.

Три машины помчали, обгоняя одна другую, хотя сейчасопасности как раз нет, поездка заранее не запланирована, никто не ждет уобочины с гранатометом на изготовку. Да и не пробить мой автомобиль обычной противотанковойракетой.

Охрана на входе у Останкинской башни расступилась, хоть ибез охоты, но ребята моей спецслужбы уже там, каждый убьет на месте занеосторожное движение, даже за косой взгляд.

Лифт доставил нас на административный этаж, огромный коридорв обе стороны, сотни, если не тысячи кабинетов, снующий народ со стариннымипапками, прижатыми к груди. Карашахин убежал вперед за двумя из охраны, я ловилна себе любопытствующие взгляды сотрудников телестудии, а Павлов сказал сосмешком:

– Впервые, знаете ли…

– Что?

– Да впервые сам президент является. Обычно, когдатребовалось выступить, то все записывалось прямо в кабинете президента. Или вкаком-то из кремлевских залов. А если требовались прямые передачи, то отсюдаприезжали с аппаратурой…

Я отмахнулся:

– Не думаю, что это уронит мой престиж.

В конце коридора показалась группа, я узнал Карашахина,рядом с ним спешит грузный человек в малиновом пиджаке, лицо блестит, дажеволосы блестят, будто щедро намазанные бриолином. Павлов сказал мне вполголоса: