Я говорил медленно, вроде бы ерничая, но во мне в самом делечто-то происходит, из темных глубин поднимается древнее, мохнатое, звериное,грубо отодвигает университетского профессора… нет, трепещущего интеллигентика вуниверситетском профессоре.

– И что сказал этот… нижний мозг? – спросилПавлов.

– Он сказал, – проговорил я медленно, – чтовысокая культура всегда будет отступать перед более низкой. Единственный способвыжить – это ответить варварам на их же языке. Этому Зямовичу я ответил. Думаю,остальные поняли. Кобызам мы тоже ответили. И не только кобызам. Чтобы выжить,дорогой Глеб Борисович, мы должны на действительность реагировать адекватно. Ихрен с той Европой, что завопит о жестокости!.. Ее саму уже берут за горло, онаэтого еще не заметила, хотя пальцы уже сомкнулись на нежной жирной шее.

– Да я ж не против, – сказал Павлов. – Яцеликом – за. Но я… гм… теоретик. Когда начинается вот такое, мне малость не посебе. Настолько малость, что все кости трясутся, как в мешке на мельнице. ЭтогоЗямыча не больно… резко?

Я спросил с тихим бешенством:

– Да? А с президентом так можно обращаться? Кто менябудет уважать, если мне откажет в выступлении всего лишь… всего лишь подданный?Это произошло на глазах двух десятков человек! Меня унизили… а это значит –унизили власть. В очередной раз.

Он промямлил:

– Да, это понятно, но… без суда и следствия! Можно былобы ему инкриминировать что-нибудь. Вплоть до измены или шпионажа в пользуЗапада.

Я покачал головой:

– Зачем? Как раз такие хитрости видны издалека. И никтоне поверит. А вот то, что он мне отказал в доступе на телевидение, видели нетолько люди наших служб, но и с десяток сотрудников телебашни. Они подтвердятвсе. Президента страны… такой огромной страны!.. никто не смеет так унижать.

Чаще ночую прямо в Кремле, там мои президентскиеапартаменты, но сегодня после такой встряски потянуло в семейное гнездышко,Геннадий неодобрительно покрутил головой, в Кремле охрана надежнее, но послушнодоставил меня, только на ходу доложился Крамару, а еще заметно замедлилскорость, чтобы там успели мобилизоваться, убрать голых баб с экранов мониторови подтянуть животики.

Людмила еще не спит, возится с внучкой. Это у меня уже пятаявнучка, самая младшая, остальные заканчивают школу, а самая старшая грызетгранит науки в техническом вузе.

Ахнула, увидев мое лицо.

– Что с тобой? – спросила она в ужасе. – Тыпрямо кипишь! Как чугунный котел с наглухо завинченной крышкой. Не взорвешься?

– А ты чего не спишь? – спросил я. – Иребенка мучаешь, неврастеничкой вырастет… Сейчас и так весь мир страдаетневрастенией… в особо тяжелой форме. И вообще – иди спать.

– А ты?

– Посижу чуть, приду. Мне надо немного подумать.

Она вздохнула, в глазах укор, но хоть в руках утюга невидно, ушла на кухню. Я допил чай, а когда добрел, хватаясь за стену, кспальне, постель уже разобрана, Людмила спит, отвернувшись к стене.

Галапагосская черепаха на суше двигается грациознее, чем я,когда заползал под одеяло. Тяжелые, как бронированные щиты, веки началиопускаться, тепло пошло по телу, резкий звонок встряхнул, словно электрошок приреанимации.

Я судорожно пошарил по столику, вялые пальцы едва удержалитяжелую трубку. Сейчас, конечно, есть и намного легче, но в них, видимо,труднее запихнуть столько глушилок, как во все, чего касается президент.

– Алло?

– Дмитрий Дмитриевич, – раздался голосКарашахина, – простите, что оторвал вас от тренажеров…

– Хоть, – буркнул я, – не вытащил из сауны сголыми бабами, как сказала бы Ксения. Какая неприятность еще?

– Большая, – сказал он потерянным голосом. –Под Волоколамском автобус, полный народу, столкнулся с поездом. Погибло сороктри человека, только одного выбросило взрывом… да, был еще и взрыв, остальныевсе в лепешку. Я звоню, чтобы вы были готовы, когда на вас все это обрушат.

Я закрыл глаза, простонал неслышно, вот бы снова заснуть ипроснуться, когда все случившееся окажется дурным сном.

– Хорошо, – сказал я чужим голосом, – будузнать.

– Какие-нибудь распоряжения на этот счет?

– Тебе? – переспросил я. – Но ты ведьуправляющий делами президента, а не МЧС, ГАИ или МВД.

В трубке вздохнуло, голос сказал с надеждой:

– Но разве… вы не поедете на место катастрофы?

Я сжал челюсти, помолчал. Это не президент, что при каждомсходе лавины с гор, каждой автокатастрофе или упавшем самолете выражаетсоболезнование и мчится туда лично, чтобы… чтобы что? Мы же все знаем, что насамом деле он на фиг там нужен. Это всего лишь заискивание перед СМИ, передмассой быдла, имитация скорби и соучастия. Президент должен заниматься деламигосударства, а на места катастроф должны выезжать даже не генералы, а майоры, ато и капитаны. Иначе такой президент слишком уж похож на мельника из басниКрылова… Однако Карашахин прав, я ведь срывался с места и мчался на местакатастроф, я клал венки и выражал соболезнования, я старался быть близким кнароду, к простым людям, словно чувствуя вину перед ними: я президент, а они –нет, и потому готов был для них едва ли не снять штаны и подставить зад. Эточертово чувство вины русских, старшего брата перед младшим, на самом деленамного более наглым, дерзким и постоянно пинающим старшего брата.

– Нет, – ответил я медленно. – ВсеволодЛагунович, отныне президент будет вести себя, как глава государства, а не…клоун в президентском кресле.

– Я понял, господин президент, – ответил онторжественно.

В трубке тихо, и хотя звонил он, но этикет делает дляпрезидента исключения, в числе привилегий Первого Лица есть и такие, какподходить к женщине и знакомиться самому, не будучи представленным общимзнакомым, а также класть трубку первым, чем я и воспользовался.

Сна уже ни в одном глазу, я долго лежал, перебирая в памятисобытия последних дней, выбрался из постели, в окна через щели жалюзи бьетяркий, как лучи боевых лазеров, свет. В виски толчками бьется кровь, ячувствую, как распухают там вены, уже и так толстые, как разжиревшие пиявки.Все износилось, к Чазову лучше не показываться, сразу же госпитализирует, я итак велел не пускать его ко мне без острой, даже острейшей необходимости.

Утром Людмила еще спала, я поднялся на цыпочках, сам приготовилкофе и бутерброд, поспешно включил дисплей. У меня их несколько, системаработает бесперебойно, своя подстанция в подвале, экраны жэкашные, висят настенах, как раньше развешивали картины, только у меня вплотную один к другому,как фасетки в глазу огромного насекомого.

Я переключил несколько раз, поглядывая с высоких столбов икрыш на улицы Москвы. Поймал себя на том, что подсознательно страшусь увидеть,как по опустевшим улицам пугливо перебегают люди, как разом исчез весь блеск,все сияние богатого города, куда более богатого, чем Париж или Лондон, что вМоскве остались лишь бездомные собаки, сейчас поджали хвосты, тоскливо воют, непонимая, что случилось…