Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось дообеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официанткиприносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром,раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой,бужениной, шейкой, ветчиной.

Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной рукегигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд изразрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.

Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как онбросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазахльдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит вмою сторону…

Громов мрачнел все больше, зло косился на Сигуранцева и наминистров. Среди людей Сигуранцева тоже потери, но намного меньше громовских,сверхмощные танки и бронетранспортеры оказались идеальными мишенями в этойбыстро меняющейся войне. Это словно стрелять по боевым слонам Ганнибала.

Танковая лавина катилась по селам кобызов и после полудня, акогда был разрушен последний дом, Громов схватился за голову и едва незакричал, как зверь. От соленого маршальского мата потемнели кремлевскиелюстры. Почти четверть танков горели, подорванные на фугасах, подбитыеракетами, даже подожженные коктейлями Молотова. Среди бронетранспортеровподбитых машин еще больше, сбито шесть вертолетов и один транспортный самолет.

Новодворский собрал вокруг себя сторонников, я слышал егобыстрый захлебывающийся голос, он понижал его всякий раз, когда полагал, что яначинаю прислушиваться. Острая ситуация, ясно же, что кобызы готовились кповторению косовского варианта, уже нельзя объявить, что русские агрессорынапали на крохотный мирный народ, однако умный политик сумеет воспользоватьсякомбинацией из неожиданно выпавших карт, неважно, какая на них масть…

Карашахин теперь постоянно передавал мне важнейшие изоткликов, отбирал безошибочно самые нужные, Сигуранцев наблюдал одобрительно,заметил почти теплым голосом:

– Вы прекрасно знаете свое дело, Всеволод Лагунович!Хотел бы я свое знать так же.

– Ну не скажите, – ответил Карашахин, – уменя проколов хватает…

– Не поверю. Мне кажется, вы никогда не ошибаетесь. Ивсе у вас получается так легко и просто.

Карашахин мягко улыбнулся:

– Не совсем это и легко… Если я ошибаюсь, то я дебил,если ошибается президент, что ж, он тоже человек… Когда что-то делаю безприказа, то я умничаю, если президент без предупреждения меняет планы – онгибкий и мгновенно реагирующий на события, если я делаю все тщательно, то я –черепаха, если президент – то он вникает в тонкости, если я сделаю что-тонеобыкновенное – никто не заметит, если совершу крохотнейшую ошибку – об этомпо всей Москве и Нью-Йорку в лапти звонят!

Раздался гулкий возглас Шандырина, мы обернулись, на большомэкране оператор приближался к огромной горе из автоматов, винтовок, пистолетови даже гранатометов. Оператор обошел ее вокруг, затем отодвинулся, даваявозможность увидеть надвигающийся танк. Собранное в кучу оружие начало исчезатьпод гусеницами, слышался частый сухой треск.

– Это только одна из куч собранного оружия, – донессявозбужденный голос. – Там дальше сейчас набрасывают еще одну!.. Господи,откуда?.. Посмотрите!

Из полуразрушенного сарая выкатили легкую пушку, похоже,противотанковую. Я даже не думал, что они еще существуют, по танкам вроде быбьют из чуть ли не карманных реактивных установок, что сшибают даже башни. Аеще танки легко истребляют с вертолетов, которых, к счастью, у кобызов неоказалось.

К счастью, подумал я угрюмо, взгляд не отрывался от пушки.Если уж пушку как-то сумели завезти или собрать на месте, то и вертолеты моглибы украсть или купить…

Министры возбужденно переговаривались, на экране некотороевремя мелькали пятна, сменялись то сапоги крупным планом, то куски вертолетнойброни, явно съемка не прекращалась ни на миг, затем пошли снимки не то свертолета, не то вовсе из кабины самолета. Похоже, в самом деле из самолета,изображение нечеткое, такое бывает только при очень сильном увеличении.

Далеко внизу под крылом крупное село, множество разрушенныхавиабомбами домов, улицы перегораживают баррикады из мешков с песком. Почти завсеми по двое-трое мужчин с автоматами. Над баррикадами плещутся по ветруфлажки, я с трудом уловил на одном знакомый знак полумесяца.

Сигуранцев заговорил с облегчением:

– Вылезли из бункеров!.. Теперь будет проще.

Громов предостерег:

– Наверняка не все.

– Все равно будет проще, – подтвердил Сигуранцев идобавил уже для меня: – Это их последний укрепленный пункт!

– Надеюсь, – сказал я, – вы пошлете туда несолдат с примкнутыми штыками?.. Танк такую баррикаду разнесет с одноговыстрела.

– Да, – согласился Громов. – Если, конечно,его самого не успеют раньше из противотанковой ракетницы… таких героев обычноснимают с помощью снайперов.

Сигуранцев буркнул:

– Разумно, однако это очень замедляет продвижение иполную зачистку. А надо успеть как можно скорее.

Громов огрызнулся:

– Сам знаю! Но и терять своих ребят, когда можно пройтипочти без потерь?

Я угрюмо молчал. Армейские снайперы прицельно бьют на трикилометра, кобызы в этом случае всего лишь мишени, но только в том случае, еслиостаются на виду. Однако могут таиться до тех пор, пока не услышат близкийрокот танковых моторов, а там нужно всего лишь две секунды, чтобы привстать инажать спусковую скобу на портативной противотанковой установке.

В дальнем углу кабинета собрались Шандырин, Убийло и Башмет,сблизили головы, переговаривались негромко и таинственно, будто брутовцы переднаступлением мартовских ид. Я уж думал, перемывают мне кости, что было бытолько естественно, но услышал несколько раз повторяемое имя Марка Зальцберга,возглавившего в США движение против политкорректности, вздохнул с облегчением:хоть эти на какое-то время забыли, что Россия не должна жить проблемами однихкобызов!

Каганов тоже слышал краем уха, морщился, ерзал в слишкомпросторном для него кресле, наконец бросил с отвращением:

– Это фашизм!.. Фашизм поднимает голову и в США!

Шандырин оторвал взгляд от стола, глаза вроде бы с трудомотыскали крохотного министра финансов в глубине кресла, он бросил ленивымголосом довольного барина:

– Да бросьте вы, батенька. Мы же видим, кто под этикрики укрепляет позиции по всему миру.

Каганов задохнулся от возмущения, побледнел, хватал ртомвоздух, все не мог найти ядовитый ответ, взглянул, как утопающий, на Убийло,тот посмотрел несколько беспомощно, поколебался, а когда заговорил, голос былколеблющийся, как слабое пламя на холодном ветру, словно при каждом словепытался извиниться, виновато развести руками, мол, пошутил, отступить: