И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг невыдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки изарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину.

– Миша, – проговорил он, – не сердись. Ты обижен ею, но несердись. Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надобыть милосерднее…

Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надобыло высказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он сталбы восклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился.

– Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своимстарцем в меня и выпалил, Алешенька, Божий человечек, – с ненавистною улыбкойпроговорил Ракитин.

– Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника:он выше всех, кто был на земле! – с плачем в голосе прокричал Алеша. – Я не каксудья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Яшел сюда, чтобы погибнуть, и говорил: «Пусть, пусть!» – и это из-за моегомалодушия, а она через пять лет муки, только что кто-то первый пришел и ейискреннее слово сказал, – все простила, все забыла и плачет! Обидчик ееворотился, зовет ее, и она все прощает ему, и спешит к нему в радости, и невозьмет ножа, не возьмет! Нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, но яне таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил… Она выше любовью, чем мы… Слышалли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, не слышал; если быслышал, то давно бы все понял… и другая, обиженная третьего дня, и та пустьпростит ее! И простит, коль узнает… и узнает… Эта душа еще не примиренная, надощадить ее… в душе этой может быть сокровище…

Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин,несмотря на всю свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он оттихого Алеши такой тирады.

– Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее, что ли?Аграфена Александровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила!– прокричал он с наглым смехом.

Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу сумиленною улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слезлице.

– Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь, он какой,нашел кому говорить. Я, Михаил Осипович, – обратилась она к Ракитину, – хотелабыло у тебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять нехочу. Алеша, поди ко мне, сядь сюда, – манила она его с радостною улыбкой, –вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывалаему, улыбаясь, в лицо), – скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-томоего, люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, все допрашивала сердце:люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время пришло; что положишь, так ибудет. Простить мне его или нет?

– Да ведь уж простила, – улыбаясь проговорил Алеша.

– А и впрямь простила, – вдумчиво произнесла Грушенька. –Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! – схватила она вдруг со столабокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился изазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.

– А ведь, может, еще и не простила, – как-то грознопроговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. –Может, еще только собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я,видишь, Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила… Я, может, только обиду моюи полюбила, а не его вовсе!

– Ну не хотел бы я быть в его коже! – прошипел Ракитин.

– И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мнебашмаки будешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой, какя, тебе никогда не видать… Да и ему, может, не увидать…

– Ему-то? А нарядилась-то зачем? – ехидно поддразнилРакитин.

– Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всегомоего сердца! Захочу, и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, – звонкопрокричала она. – Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может, выйду кнему и скажу: «Видал ты меня такую аль нет еще?» Ведь он меня семнадцатилетнюю,тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгуего: «Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том, милостивыйгосударь, по усам текло, а в рот не попало!» – вот ведь к чему, может, этотнаряд, Ракитка, – закончила Грушенька со злобным смешком. – Неистовая я, Алеша,яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо иразрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу, и не пойду я теперь никуда и ник кому, захочу – завтра же отошлю Кузьме все, что он мне подарил, и все деньгиего, а сама на всю жизнь работницей поденной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того,Ракитка, не посмею сделать? Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайтетолько меня… а того прогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать!

Последние слова она истерически прокричала, но не выдержалаопять, закрыла руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий.Ракитин встал с места.

– Пора, – сказал он, – поздно, в монастырь не пропустят.

Грушенька так и вскочила с места.

– Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! – воскликнула она вгорестном изумлении, – да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал,истерзал, и опять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться!

– Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет – пусть! Я и одинуйду! – язвительно подшутил Ракитин.

– Молчи, злая душа, – яростно крикнула ему Грушенька, –никогда ты мне таких слов не говорил, какие он мне пришел сказать.

– Что он такое тебе сказал? – раздражительно проворчалРакитин.

– Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такоесказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый,единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – упала вдруг она предним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала,знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-тополюбит, гадкую, не за один только срам!..

– Что я тебе такого сделал? – умиленно улыбаясь, отвечалАлеша, нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, – луковку я тебе подал, однусамую малую луковку, только, только!..

И, проговорив, сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруграздался шум, кто-то вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшномиспуге. В комнату с шумом и криком вбежала Феня.

– Барыня, голубушка, барыня, эстафет прискакал! – восклицалаона весело и запыхавшись. – Тарантас из Мокрого за вами, Тимофей ямщик натройке, сейчас новых лошадей переложат… Письмо, письмо, барыня, вот письмо!

Письмо было в ее руке, и она все время, пока кричала, махалаим по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это былатолько записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.