Маратин сказал нехотя:

– Мне это не приходило в голову. Хотя сейчас, после вашихслов, честно говоря, я мог бы подумать и об отступлении. Но это не входит вваши планы, как мне кажется?

– Нет, – горячо сказал Васильев. – Простите… но яхочу вас на своем примере предостеречь. Отступление спасет жизнь… но лишь длямучительных угрызений… Нет, не совести, а самолюбия, достоинства, мужскойчести! Жизнь будет спасена, но отравлена…

– Я не намерен отступать, – сказал Маратин сухо.

– Но вам надо победить! И для себя и… для меня. Однаков открытом поединке у вас нет шансов. Вам надо уравнять их…

Маратин вскинул брови:

– Как?

– Разве это честный поединок, когда сходятся мастер сновичком? Я не имею в виду вас, а так, вообще?.. Нет ведь? Вооруженныйшпагой с безоружным?.. У вас должно быть нечто еще, кроме шпаги. Например,панцирь под камзолом… Понимаю, это не только противно кодексу, но и легкообнаружится. Но есть и другие способы…

Он видел по лицу молодого графа, что тот, хотя и с ходуотвергает почти каждое его слово, все же слушает внимательно, на лице ясноотражается борьба. Да и попал в точку: поединок на шпагах или пистолетахсправедлив лишь в случае, когда сходятся равные. Но если один намного сильнее,то это больше смахивает на убийство. И этим доводом надо пользоваться,повторять чаще, развивать, пока чувство чести не будет поколеблено вдостаточной мере…

– У меня есть идея, – сказал он настойчиво, –как уравнять шансы! Только уравнять, в этом нет никакой подлости… еслипосмотреть без предвзятости.

Маратин кивнул:

– Мне интересно выслушать ваши предложения.

– У меня давно припасен очень сильный яд… Нет-нет, непугайтесь, никто травить вашего противника не будет. Это нечестно, это подло,это противно дворянскому кодексу чести. Я просто предлагаю смазать кончиквашей шпаги этим ядом…

Маратин с отвращением отшатнулся:

– Но это и есть подло!

– Нет, – отрезал Васильев резко. – И в этомслучае у вас будет шансов на победу меньше, чем у него. Не забывайте, он всееще лучшая шпага… Вы уверены, что сумеете коснуться его хоть кончиком шпаги дотого, как он трижды поразит вам те места, которые возжелает? Я – неуверен.

Секунданты отыскали место для дуэли, это оказалось сразу жеза городом, договорились, что и как будет объяснено властям. Если, конечно,кто-то будет убит либо ранен. С тех пор как дуэли запретили, приходилосьизобретать всевозможные уловки, но чаще всего валили на некоего Ваньку Каина,что разбойничал в окрестностях. Власти глубокомысленно покачивали головой: этотВанька Каин показывается сразу в трех-четырех местах, в один и тот же деньубивает или ранит благородных господ в Москве и Петербурге… Но не грабит, прямоблагородный мститель какой-то!

Ветер дул холодный, сырой, тучи нависали над головойнедвижимые, свинцово-серые, недобрые. Такая же сырая и каменистая земля былапод ногами.

Засядько прибыл с секундантом, неизменным Внуковым, почтиодновременно с Маратиным – их коляска как раз показалась с той стороныместности.

Засядько выпрыгнул, прошелся, разминая ноги. Посме­иваясь,он наблюдал, как секунданты церемонно сошлись посреди полянки, раскланялисьвежливо. Вместе с секундантом Маратина, гвардейским майором, прибыл господин втемной одежде, молчаливый и малоподвижный. Засядько в нем определил доктора,непременного участника дуэлей. Внуков поинтересовался бодренько:

– Не желает ли господин Маратин принести извинения? Тогда наэтом можно было бы покончить, ко взаимному удовольствию.

Секундант Маратина, сегодня еще более надменный и важный,округлил глаза:

– Это… это неслыханно! Это вы должны принести извинения, амы… мы еще посмотрим!

Засядько слышал, о чем разговор, покусывал губы, чтобы нерассмеяться. Внукову нравится таинственность и ­запретность, он прямо упиваетсяролью участника запрещенного властями действа, раздувается от гордости итщеславия.

Наскоро закончив с формальностями, он раскланялся и вернулсяк Засядько. Тот взглянул вопросительно. Внуков объяснил:

– Примирение исключено абсолютно! Поединок долженпродолжаться до первой крови… или…

Засядько вышел на середину полянки и молча вытащил шпагу изножен. Маратин расстегнул и сбросил камзол, теперь они оба были в белыхрубашках. Маратин даже расстегнул ее на груди, будто показывая, что под ней нетпанциря, на самом же деле остро завидуя счастливцу, который без мундиравыглядит еще моложе и сильнее.

Засядько встал в боевую стойку, Маратин вытянул вперед рукусо шпагой, стукнул клинком о клинок в приветствии-угрозе. Секунданты встали покраям поляны, гвардейский офицер велел:

– Поединок… начали!

Шпаги зазвенели, ударяясь друг о друга сперва ощу­пывающе,потом все увереннее, злее, настойчивее. По из­менившемуся лицу Засядько понял,что Маратин ощутил силу его кисти, когда шпагу отбрасывает после каждого дажевроде бы легкого удара, а острие генеральской шпаги все время нацелено прямо влицо.

Все же Маратин фехтовал умело, он выглядел сильным инеутомимым, в нем не было ни капли жира, а узловатые сухожилия выступали подкожей, как толстые веревки. Его шпага словно бы постоянно искала позицию дляудара, даже если стойка была явно невыгодной, на лице было выражение, будтовыбирает место, куда воткнуть отточенное как бритва острие. Засядько держаллицо недвижимым, пусть не догадывается, что нехитрый маневр разгадан и утомитьего так просто не удастся.

Сам он орудовал шпагой легко и с удовольствием. К Маратинувражды не чувствовал, а если дуэль до первой крови, то придется слегка ранить,царапнуть руку или плечо, все будут удовлетворены. И Маратин на продлениипоединка настаивать не будет, уже видит, с кем скрестил оружие…

Он разогрелся, его шпага блистала на солнце, звенела весело.Двигался легко и быстро, даже быстрее Маратина, а тот все больше сковывался,становился угрюмее, на лбу выступили крупные капли пота. Секунданты всталирядом, смотрели неотрывно. Им было уже ясно, что Засядько мог бы ранить илиубить противника, но, похоже, генерал так истосковался по звону шпаги, такувлекся самим поединком, что устроил для себя и других целое представление…

Однако Маратин, бледный и решительный, хотя и пятился, новсе еще держал глазами смеющееся лицо Засядько. Он уже отбивал удары с трудом,дыхание из его груди вырывалось хриплое, мутные капли стекали по лбу, заливалиглаза. Он морщился, а когда Засядько на миг сделал шаг назад, поспешно вытерлицо.

Засядько уловил в его глазах намек на благодарность, все-такипротивник щадил его, и вместе с тем жгучую ненависть, бессильную и оттого ещеболее острую.

Пора, подумал он, морщась от необходимости ранить человекане на войне. Иначе это выглядит уже некрасиво…