Через некоторое время Женька извлек из нагрудного кармана массивные золотые часы, небрежно щелкнув крышкой, взглянул на циферблат.

– Пожалуй, скоро надо отчаливать – мать ждет. Ведь в моем распоряжении всего два дня.

Я все-таки не смогла сдержаться:

– Часики эти тебе тоже немки подарили или сам сумел раздобыть?

Женька с притворной, наигранно-добродушной усмешкой внимательно посмотрел на меня.

– Купил по дешевке. Чудиков, знаешь, всяких хватает… Один поляк пристал, как с ножом к горлу: купи да купи. Марки ему, видишь ли, нужны были позарез.

Выждав еще несколько минут, я встала из-за стола, ушла в комнату. Лучше взять книгу и насильно заставить себя водить глазами по строчкам, ничего не понимая при этом, только бы не думать ни о чем, не дать воли слепой ярости, злым слезам. И такого я, все мы когда-то ждали, радовались его приходу, делились с ним своими светлыми мечтами и надеждами! Забыть так скоро самое святое, отречься от собственной памяти, разменять свою совесть на блестящие, дорогие безделушки…

Вошла мама, сердито двинув стулом, напустилась на меня:

– Ты что – с цепи сорвалась? Чем он тебе не угодил? Какие у тебя основания подозревать его в воровстве? Как говорится, «не любо – не слушай»… Тетя Таня – честнейшая женщина. Притом – свои, деревенские…

– Против тети Тани я ничего не имею, а Женька не только вор, но и мародер! – парировала я. – Ты что, поверила, что он купил эти часы? Не веришь, не веришь! Я же вижу.

Перед уходом Журавлев зашел в комнату, сдержанно пригласил меня завтра, то есть сегодня, в Почкау.

– Приходи обязательно вместе с ребятами, – сказал с несколько натянутой улыбкой. – Я навез матери всякой всячины. Соседка-фольксдейтчиха вызвалась испечь «кухон», так что попируем.

А я вот не пошла на это пиршество, пренебрегла «калорийным» жраньем. Вдобавок и Вера теперь на меня рассердилась. Фу-ты, досада какая…

15 апреля

Четверг

Получила письмо от Н. Колесника. Несколько странное послание. Эпиграфом поставлены строки:

      …Ищу я в этом мире сочетанья

Прекрасного и нежного…

Начало, можно сказать, многообещающее, но в самом письме ничего не содержится такого, чтобы я смогла в какой-то мере отнести эти строчки к себе. Одна треть страницы посвящена прошлому его визиту к нам – в частности, тому, как возвращался он в одиночестве после расставания со мной в опостылевшее ему Брондау и какой неуютной и тоскливой казалась дорога. Вторая часть отведена описанию стычки со старшим швайцером-фольксдейтчем и возмущенным сетованиям по поводу этого. А в конце проявлен непомерный и, на мой взгляд, ничем не оправданный интерес к личности Вани СМЫК. Кто он такой? Где живет? Давно ли я его знаю и как отношусь к нему? Господи Боже ты мой, уж не вздумал ли Колесник ревновать меня к этому «болтуну номер два»? Николай сообщает также, что в следующее воскресенье обязательно постарается вырваться к нам, если, конечно, не возникнет никаких препятствий в образе старшего швайцера или управляющего.

И завершается письмо опять незнакомыми, приятно волнующими строками:

      …Ищу я в этом мире сочетанья,

Прекрасного и тайного, как сон…

Что это? Он сам пишет стихи? Или это строки из какого-то произведения неизвестного мне автора? Какое-то тревожное и сумбурное чувство пробудило во мне это послание. Вдобавок письмо стало причиной крепкой ссоры с мамой и Нинкой.

Получила я его в обед. Прочитав, спрятала до вечера под подушку. После работы мама под каким-то предлогом сразу заторопилась домой, и я тотчас утвердилась в догадке: сейчас она первым долгом найдет и прочтет мое письмо. Для этого и поспешила столь рьяно. (Недаром ведь интересовалась с любопытством у меня, что он – Николай – пишет?)

Убирая спешно в теплице ящики после пикировки рассады, я страшно злилась и досадовала в душе – не хотелось, чтобы кто-то еще видел и читал те строки.

Торопясь, в свою очередь, домой, я увидела: Нинка торчит на крыльце и смотрит в сторону усадьбы. Завидев меня, сразу скрылась за дверью. Догадалась: эта подлая, маленькая фискалка стояла по велению моей любопытной матушки «на шухере» и караулила мое возвращение. Разъяренная, я ворвалась в комнату. Так и есть! От порога по направлению к моей кровати предательски явственно отпечатались мокрые (весь день моросил дождь), расплывчатые следы. И подушка была наспех сдвинута набок.

– Как ты посмела рыться у меня? И не стыдно читать чужие письма? – закричала я со слезами досады на маму, когда она как ни в чем не бывало вошла (уже в домашних шлепанцах) с притворно-озабоченным видом в комнату, вытирая руки о передник.

– Чего ты? – Она с тем же притворным удивлением уставилась на меня. – Чего раскричалась? Кто у тебя рылся? Кому нужны твои письма?

– А это что?! – Я показала на подсыхающие следы. – Как объяснить это? Так торопилась, что даже клемпы забыла снять в коридоре. Стыдно тебе врать! И не смей, слышишь, шпионить за мной!

– Ой-ей-ей. – Мама смущенно захохотала. – Подумать только! Увидела случайное грязное пятно на полу – и раскричалась! Какой следопыт выискался! Ничего я за тобой не шпионила – скажет тоже! Вон спроси хоть Нину…

– А с тобой, – рывком я обернулась к не менее смущенной Нинке, – с тобой, фискалкой, я вообще не намерена больше ни разговаривать, ни иметь ничего общего! И не подходи теперь ко мне, и не проси ни о чем!

Такой вот, в общем, произошел неприятный «инцидент». Весь вечер я гордо «не замечала» обеих авантюристок – и старую, и малую, не реагировала никак и на их явное подлизывание. Потом, правда, досада улеглась и стало скучно выказывать обиженную неприступность. Но все-таки характер выдержала – не разговаривала с ними до ночи.

17 апреля

Суббота

       Льет вечер тихую прохладу,

А в комнате так много чаду:

Сидят три дюжих молодца,

Сосут цигарки без конца.

       И зло берет: «Вот обормоты,

Не могут выйти за ворота,

Иль выкинуть махорку прочь,

А то дышать уже невмочь».

      …Но вот и ночь. Все спит кругом.

Уснул спокойно старый дом.

Лишь в тесной кухне свет горит,

И милость там моя сидит.

       В глазах – тоска, в руках – перо,

А сердце… сердце – далеко.

       Чу… Дверь скрипит, и