Очи татарские мечут огни…

Тихое, долгое, красное зарево

Каждую ночь над становьем твоим…

Что же маячишь ты, сонное марево?

Вольным играешься духом моим?

(Там же: 259)

К. говорит о неизбежном историческом и отчасти биологическом (в духе «Ламарка» О. Мандельштама, 1932) возвращении России в «первобытное» состояние, к истокам ее существования как государства. Упоминаемый им вслед за Блоком Ермак Тимофеевич (1532–1585) был казачьим атаманом, жестоким завоевателем Сибири. Во времена Ивана Грозного на Руси появляются и кабаки (слово зафиксировано в 1564 г., см.: Фасмер II 1986: 148). Чудь – собирательное древнерусское название для племен и народов прибалтийско-финской группы; меря – древнее летописное племя, проживавшее в Верхнем Поволжье. В финальном комментируемом стихе как о далеком чаемом («мало-помалу») будущем России говорится об освоении европейских ценностей в эпоху Петра I (продажа табака в стране была легализована серией его указов 1697 г.; см., например: Богданов) и Петра III (уроженца Голштинии – исторической области в Германии), бывшего (непонятно, реально или номинально) прямым родоначальником Романовых XIX – начала XX вв.

Принципиально важным для понимания финала V гл. и концепции СПС в целом представляется имплицитно поставленный здесь вопрос: что означает конец советского проекта, закрывающего русский ХХ век? Идет ли речь о вечном возвращении, обреченности на циклическое повторение истории, или России предоставлена возможность вернуться назад, чтобы не повторять ошибок и выучить наконец уроки? Первое ст-ние Блока, упомянутое выше, подсказывает пессимистический ответ. Актуализированный в финале строфы второй блоковский текст оставляет вопрос открытым.

294

Чудь да меря. Фома да Емеля. / Переселок. Пустырь. Буерак. / Все ведь кончено. Нечего делать. / Руку в реку. А за руку – рак

В первом комментируемом стихе традиционная пара русских скоморохов Фома да Ерема подменяется парой Фома да Емеля – Фома при такой остраняющей подмене предстает едва ли не Фомой неверующим, а Емеля, напротив, – наивно верящим в чудо героем русской народной сказки, известной под заглавием «По щучьему велению». При этом следует помнить и об издевательской поговорке «Мели, Емеля, твоя неделя», и о том, что имя «Емельян» носил один из самых страшных в русской истории злодеев-бунтовщиков (аллюзии на «Капитанскую дочку» и «Пугачева» встречались читателю СПС ранее; см. с. 114, 388).

Во втором комментируемом стихе К. продолжает игру с уже упомянутым нами ст-нием Блока, используя прием парцелляции, достаточно экзотический для русской поэзии и неизбежно ассоцииирующийся с блоковскими «Ночь, улица, фонарь, аптека» и «Аптека, улица, фонарь». Три существительных в этом стихе описывают инвариантное промежуточное, полудикое, заброшенное пространство, причем первое («переселок») воспринимается как экзотическое, имитирующее народную речь. Ср., например, в «Очерках народной словесности» В. Миллера: «У них там целые села с переселками и города с пригородами» (Миллер: 299). В Большом академическом словаре слова «переселок» нет, чаще всего оно появляется в текстах в результате метатезы в слове «перелесок».

В четвертом комментируемом стихе вместо «предсказанной» в первом стихе и приносящей счастье щуки появляется вцепляющийся в руку и не лишенный зловещих медицинских метафорических коннотаций (неизбежная смерть) «рак» из детской скороговорки: «Ехал Грека через реку, / Видит Грека – в реке рак. / Сунул Грека руку в реку, / Рак за руку Греку цап!» (к парности персонажей ср. канонический фрагмент усвоенной русской традицией украинской песни: «Танцевала рыба с раком, / а петрушка с пастернаком» и известную басню Крылова «Лебедь, Щука и Рак», 1818). При этом подразумеваемый Грека, конечно, спроецирован на концепцию промежуточного положения России (между Западом и Востоком или между Севером «варягов» и Югом «греков» – ср. в процитированном выше блоковском тексте: «Лодки да грады по рекам рубила ты, / Но до Царьградских святынь не дошла <…> // За море Черное, за море Белое»).

Важным, по-видимому, К. представлялось и закончить текст о крушении Советского Союза цитатой именно из скороговорки (логопеды рекомендуют произносить их детям, еще не освоившим речь; см. об этом: Rutz: 164). О впадении Советского Союза в детство ср. в коммент. к начальным строкам V гл. СПС (с. 367). Не забудем также, что рак пятится назад, и это движение в какой-то мере совпадает с тем путем, который К. предсказывает своей стране в двух последних строфах главы (ср. также ранее: «Возвращайтесь, родные, вперед», с. 399–400).

Однако этой главой поэма не заканчивается.

295

Эпилог

Поэты группы «Альманах» в 1987 или в 1988 г. ДК им. Зуева, Москва. Слева направо: Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Михаил Айзенберг, Андрей Липский, Денис Новиков, Лев Рубинштейн. Дирижирует Виктор Коваль. Фото И. Кравченко

Эпилог СПС, в котором К. в последний раз меняет адресата речи, прямо отсылает к жанру церковной молитвы о здравии и об упокоении. Из канонических русских стихотворных текстов, обыгрывающих традиции поминальных синодиков, надо помянуть в первую очередь сугубо несерьезное и не предназначенное для печати совместное сочинение кн. П. А. Вяземского и А. С. Пушкина, адресованное В. А. Жуковскому, – «Надо помянуть, непременно помянуть надо» (1833), соединяющее далековатые имена и объекты, как и эпилог поэмы К. Кроме того, как и в «Эпилоге» к СПС, в ст-нии Пушкина и Вяземского «покойники смешалися с живыми» (по формуле М. Кузмина (Кузмин: 294)). Процитируем это ст-ние с незначительными сокращениями:

Надо помянуть, непременно помянуть надо:

Трех Матрен

Да Луку с Петром;

Помянуть надо и тех, которые, например:

Бывшего поэта Панцербитера,

Нашего прихода честного пресвитера,

Купца Риттера,

Резанова, славного русского кондитера,

Всех православных христиан города Санкт-Питера,

Да покойника Юпитера.

<…>

Надо помянуть, помянуть надо, непременно надо:

Покойной Беседы члена Кикина,

Российского дворянина Боборыкина

И известного в Банке члена Аникина,

Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:

Раба божия Петрищева,

Известного автора Радищева,

Русского лексикографа Татищева,

Сенатора с жилою на лбу Ртищева,

Какого-то барина Станищева,

Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,

Ярославского актера Канищева,

Нашего славного поэта шурина Павлищева,

Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева

И, ради Христа, всякого доброго нищего.

Надо еще помянуть, непременно надо:

Бывшего французского короля Дисвитского,

Бывшего варшавского коменданта Левицкого

И полковника Хвитского,

Американца Монрое,

Виконта Дарленкура и его Ипсибое

И всех спасшихся от потопа при Ное,

Музыкального Бетговена,

И таможенного Овена,

Александра Михайловича Гедеонова,

Всех членов старшего и младшего дома Бурбонова,

И супруга Берийского неизвестного, оного,

Камер-юнкера Загряжского,

Уездного заседателя города Ряжского,

И отцов наших, державшихся вина фряжского,

Славного лирика Ломоносова,

Московского статистика Андросова

И Петра Андреевича, князя Вяземского курносого,

Оленина