И Вигеля, Филиппова сына Филиппа,

Бывшего камергера Приклонского,

Г<осподина> Шафонского,

Карманный грош кн<язя> Гр<игория> Волконского

И уж Александра Македонского,

Этого не обойдешь, не объедешь, надо

Помянуть… покойника Винценгероде,

Саксонского министра Люцероде,

Графиню вицеканцлершу Нессельроде,

Покойного скрыпача Роде,

Хвостова в анакреонтическом роде;

<…>

Надо помянуть – парикмахера Эме,

Ресторатора Дюме,

Ланского, что губернатором в Костроме,

Доктора Шулера, умершего в чуме,

И полковника Бартоломе.

Повара или историографа Миллера,

Немецкого поэта Шиллера

И Пинети, славного ташеншпилера.

Надобно помянуть (особенно тебе) Арндта,

Да англичанина Warnta,

Известного механика Мокдуано,

Москетти, московского сопрано

И всех тех, которые напиваются рано.

Натуралиста Кювье

И суконных фабрикантов города Лувье,

Французского языка учителя Жиля,

Отставного английского министра Пиля,

И живописца-аматера Киля.

Надобно помянуть:

Жуковского балладника

И Марса, питерского помадника.

Надо помянуть

Господ: Чулкова,

Носкова,

Башмакова,

Сапожкова

Да при них и генерала Пяткина

И князя Ростовского-Касаткина.

(Пушкин 3 (1): 486–488)

Вместе с тем «Эпилог» СПС может отсылать к сугубо трагическому тексту, а именно к одноименному фрагменту ахматовского «Реквиема» (точнее говоря, к двум смежным его фрагментам): «И я молюсь не о себе одной, / А обо всех, кто там стоял со мною, / <…> Хотелось бы всех поименно назвать, / Да отняли список, и негде узнать» (Ахматова 3: 29).

Меняет К. в «Эпилоге» не только адресата, но и стихотворный размер. Пятистопный ямб со спорадическими и часто демонстративно тавтологическими рифмами (то женскими, то дактилическими) соединяет эффект спонтанности интонации (вообще свойственный драматическому пентаметру) с фольклорными/молитвословными коннотациями, присущими этому типу каталектики. Отметим раритетность стиховой формы «Эпилога»: Национальный корпус русского языка насчитывает всего 4 примера Я5ж, дк, и все они, в отличие от комментируемого фрагмента поэмы, представляют более или менее регулярные чередования клаузул в миниатюрных формах.

Персоны, чьи имена, фамилии и инициалы перечисляются в «Эпилоге», могут быть разбиты на несколько групп. В первую входят три любимых К. русских поэта и прозаика прошлого (Набоков, Пушкин и Н. Некрасов). Вторую группу составляют более или менее легко опознаваемые поэты и художники, личные друзья и знакомые К. Не ставя себе задачи расшифровать здесь все перечисленные имена (тем более что это было бы некорректно, ведь автор просит Господа не только, скажем, за Михаила Натановича Айзенберга и Льва Семеновича Рубинштейна, а за «всех» носителей этих фамилий), назовем лишь некоторые из них. Это (перечисляем в порядке появления в «Эпилоге»): Денис Геннадьевич Новиков, Дмитрий Александрович Пригов, Михаил Александрович Сухотин, Виктор Станиславович Коваль, Александр Николаевич Башлачев, Александр Александрович Сопровский, Сергей Маркович Гандлевский, Семен Натанович Файбисович, Леонид Маркович Чачко, Эрик Владимирович Булатов, Олег Владимирович Васильев, Андрей Валерьевич Туркин, Юлий Феликсович Гуголев, Всеволод Николаевич Некрасов (и, возможно, Виктор Платонович Некрасов. См. с. 126–127). Третью группу составляют родные, друзья и знакомые автора СПС, в частности адресат комментируемой поэмы Людмила (Мила) Кибирова, а также бабушка, мать, отец и сестры К. (Александра и Вероника). Имена некоторых из этих людей встречаются читателю К. и в других его произведениях. Например, «рядового Масича атасного» К. изобразил в ироикомической поэме «Рядовой Масич, или Дембельский аккорд», а «Борисова прелестная» стала адресатом «Колыбельной для Лены Борисовой» и мн. др. ст-ний К. И, наконец, в четвертую группу входят выхваченные из советской действительности как бы наугад и явно лично незнакомые с автором поэмы типичные или случайные представители советского мира (К. упоминает «злую продавщицу бакалейную», «пьяницу с пятном у левой вытачки», «бригадира рыжего колхозного» и, уже в третий раз в СПС (ср. с. 382, 406), «ветерана» войны «в стареньком мундире»). Особняком в «Эпилоге» стоит антигерой сразу нескольких произведений К. 1980-х гг. – воплощение серости и абсурдности позднесоветской жизни Константин Устинович Черненко (ср. с. 396).

Просьба «спасти и сохранить» всех перечисляемых в «Эпилоге» людей прямо соотносится с декларировавшейся К. в интервью установкой на фиксацию прошлого (см. с. 47–48). Такой прием консервации деталей распадающегося советского мира весьма характерен для поэтической манеры К. конца 1980-х гг. в целом, ср., например, в ст-нии «Художнику Семену Файбисовичу» (1988): «В общем-то, нам ничего и не надо – / только бы, Господи, запечатлеть / свет этот мертвенный над автострадой, / куст бузины за оградой детсада, / трех алкашей над речною прохладой, / белый бюстгалтер, губную помаду / и победить таким образом Смерть!» (Кибиров 1994: 201). При этом в «Эпилоге» для К. принципиально важно не разбивать перечисляемых им людей на группы (как это сделали мы со своими комментаторскими целями), а, напротив, перемешать их всех, представив в финале поэмы обобщенный коллективный образ России («и бабушку, и Алика с Набоковым»). Сходным образом и с аналогичной целью в основном тексте СПС совмещаются, создавая единое полотно уходящей эпохи, цитаты из советских песен, клише и штампы языка власти, имена героев художественной литературы и другие приметы советского мира. Поэтому же в «Эпилоге», как и во всем тексте СПС и в противоположность церковной поминальной записке или записке о здравии, имена и фамилии перечисляются не в строго иерархическом порядке, а «как попало», с повторами, путаницей: например, уже упомянув «Семушку» Файбисовича, К. в следующем стихе «зачем-то» вновь называет его отчество («Натаныча»), а затем и фамилию. Впрочем, при желании в этом можно увидеть нарочитую эгоцентричность «Эпилога», знак спонтанности высказывания. Стремление к обобщению сочетается здесь с желанием обратить внимание Бога именно на «своих», дорогих сердцу автора поэмы людей, имена которых, следовательно, будет не лишним упомянуть в течение молитвы несколько раз.

Помимо имен в список попадают разнообразные реалии – географические и природные (березки, осины и неизбежная в рифмованном стихе на эту тему смородина). При этом Россией, за которую молится лирический субъект, оказывается не только микрорайон Беляево, но и Англия с Италией, а также Америка, силлептически соединенная с не поддающимися легкой расшифровке Юлей и Вероникою.

Особое место занимает в финальной молитве «Эпилога» вопрос о Черненко, от ответа на который говорящий сперва отказывается, потом соглашается молиться за него с оговоркой («если образумится», что указывает на символический характер образа, поскольку исторический К. У. Черненко в 1987 г. уже два года как покоился под Кремлевской стеной), и, наконец, в самом финале эпилога К. возвращается к теме, перебором разноречивых эпитетов подчеркивая основную мысль: спасение дается по благодати, оно непредсказуемо и, как у «мудацкого, уродского Черненко», у страны, которая называлась Советским Союзом, есть шанс «еще исправиться» и возродиться под новым старым именем.

На общем фоне «Эпилога», намеренно лишенного уже привычных читателю поэмы аллюзий и центонных игр, выделяется стих «Ведь мы еще глупы и молоденьки»,