– Кликнул! – прокричала она, вся бледная, с перекосившимсяот болезненной улыбки лицом, – свистнул! Ползи, собачонка!

Но только миг один простояла как бы в нерешимости; вдругкровь бросилась в ее голову и залила ее щеки огнем.

– Еду! – воскликнула она вдруг. – Пять моих лет! Прощайте!Прощай, Алеша, решена судьба… Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все,чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь… Не поминай менялихом и ты, Ракитка. Может, на смерть иду! Ух! Словно пьяная!

Она вдруг бросила их и побежала в свою спальню.

– Ну, ей теперь не до нас! – проворчал Ракитин. – Идем, ато, пожалуй, опять этот бабий крик пойдет, надоели уж мне эти слезные крики…

Алеша дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас,выпрягали лошадей, ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводилисвежую тройку. Но только что сошли Алеша и Ракитин с крыльца, как вдруготворилось окно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вследАлеше:

– Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему,чтобы не поминал меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами:«Подлецу досталась Грушенька, а не тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже,что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и любила –так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенькана всю жизнь тебе заказала!..

Она закончила голосом, полным рыданий. Окно захлопнулось.

– Гм, гм! – промычал Ракитин, смеясь, – зарезала братцаМитеньку, да еще велит на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие!

Алеша ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подлеРакитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шел машинально.Ракитина вдруг что-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсемне того ждал он давеча, когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное случилось,а не то, чего бы ему очень хотелось.

– Поляк он, ее офицер этот, – заговорил он опять,сдерживаясь, – да и не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибирислужил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночекмозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушенькикапитал завелся, вот и вернулся – в том и все чудеса.

Алеша опять точно не слыхал. Ракитин не выдержал:

– Что ж, обратил грешницу? – злобно засмеялся он Алеше. –Блудницу на путь истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где, нашичудеса-то давешние, ожидаемые, совершились!

– Перестань, Ракитин, – со страданием в душе отозвался Алеша.

– Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних«презираешь»? Продал, дескать, истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я неИуда.

– Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, – воскликнулАлеша, – сам ты сейчас напомнил…

Но Ракитин озлился уже окончательно.

– Да черт вас дери всех и каждого! – завопил он вдруг, – изачем я, черт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошелодин, вон твоя дорога!

И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного вомраке. Алеша вышел из города и пошел полем к монастырю.

Было уже очень поздно по-монастырскому, когда Алеша пришел вскит; его пропустил привратник особым путем. Пробило уже девять часов – часобщего отдыха и покоя после столь тревожного для всех дня. Алеша робко отворилдверь и вступил в келью старца, в которой теперь стоял гроб его. Кроме отцаПаисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника Порфирия,утомленного вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею суетой и спавшего в другой комнатена полу своим крепким молодым сном, в келье никого не было. Отец Паисий хоть ислышал, что вошел Алеша, но даже и не посмотрел в его сторону. Алеша повернулвправо от двери в угол, стал на колени и начал молиться. Душа его былапереполнена, но как-то смутно, и ни одно ощущение не выделялось, слишкомсказываясь, напротив, одно вытесняло другое в каком-то тихом, ровномколовращении. Но сердцу было сладко, и, странно, Алеша не удивлялся тому. Опятьвидел он пред собою этот гроб, этого закрытого кругом драгоценного емумертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной жалости не было в душе его, какдавеча утром. Пред гробом, сейчас войдя, он пал как пред святыней, но радость,радость сияла в уме его и в сердце его. Одно окно кельи было отперто, воздухстоял свежий и холодноватый – «значит, дух стал еще сильнее, коли решилисьотворить окно», – подумал Алеша. Но и эта мысль о тлетворном духе, казавшаясяему еще только давеча столь ужасною и бесславною, не подняла теперь в немдавешней тоски и давешнего негодования. Он тихо начал молиться, но вскоре сампочувствовал, что молится почти машинально. Обрывки мыслей мелькали в душе его,загорались, как звездочки, и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило вдуше что-то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам. Иногда онпламенно начинал молитву, ему так хотелось благодарить и любить… Но, начавмолитву, переходил вдруг на что-нибудь другое, задумывался, забывал и молитву,и то, чем прервал ее. Стал было слушать, что читал отец Паисий, но, утомленныйочень, мало-помалу начал дремать…

«И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей,– читал отецПаисий, – и бе мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученици его на брак».

«Брак? Что это… брак… – неслось, как вихрь, в уме Алеши, – уней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Этобыло только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкиеслова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел впереулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить впереулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце вконце ее… А?.. что читают?»

«…И не доставшу вину, глагола мати Иисусова к нему: вина неимут…»– слышалось Алеше.

«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это местолюблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Негоре, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радостилюдской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойникпоминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя,говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения– это опять-таки он говорил…»

«…Глагола ей Иисус: что есть мне и тебе, жено; не и приидечас мой. Глагола мати его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».

«Сотворите… Радость, радость каких-нибудь бедных, оченьбедных людей… Уж конечно, бедных, коли даже на свадьбу вина недостало… Вонпишут историки, что около озера Генисаретского и во всех тех местах расселенобыло тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить… И знало жедругое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, матери его,что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел он тогда, а чтодоступно сердцу его и простодушное немудрое веселие каких-нибудь темных, темныхи нехитрых существ, ласково позвавших его на убогий брак их. „Не пришел еще часмой“, – он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнулся ей кротко)… В самомделе, неужто для того, чтоб умножать вино на бедных свадьбах, сошел он наземлю? А вот пошел же и сделал же по ее просьбе… Ах, он опять читает».