«…Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша ихдо верха.

И глагола им: почерпите ныне и принесите архитриклинови, ипринесоша.

Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяшеоткуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.

И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, иегда упиются, тогда хуждшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе».

«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да…ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, ивеселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опятьраздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И он здесь? Даведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..

Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкимиморщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той жеодежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо всеоткрытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званныйна брак в Кане Галилейской…

– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается надним тихий голос. – Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдем и ты кнам.

Голос его, голос старца Зосимы… Да и как же не он, кользовет? Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен.

– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем виноновое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених иневеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься наменя? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали,по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткиймой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый,начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?

– Боюсь… не смею глядеть… – прошептал Алеша.

– Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотоюсвоею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, водув вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет,новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь,сосуды несут…»

Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг доболи, слезы восторга рвались из души его… Он простер руки, вскрикнул ипроснулся…

Опять гроб, отворенное окно и тихое, важное, раздельноечтение Евангелия. Но Алеша уже не слушал, что читают. Странно, он заснул наколенях, а теперь стоял на ногах, и вдруг, точно сорвавшись с места, тремятвердыми скорыми шагами подошел вплоть ко гробу. Даже задел плечом отца Паисияи не заметил того. Тот на мгновение поднял было на него глаза от книги, нототчас же отвел их опять, поняв, что с юношей что-то случилось странное. Алешаглядел с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробумертвеца, с иконой на груди и с куколем с восьмиконечным крестом на голове.Сейчас только он слышал голос его, и голос этот еще раздавался в его ушах. Онеще прислушивался, он ждал еще звуков… но вдруг, круто повернувшись, вышел изкельи.

Он не остановился и на крылечке, но быстро сошел вниз.Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко,необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита догоризонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижностиночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовомнебе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишиназемная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною…Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета,почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовалее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее,любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезытвои…» – прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своемдаже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и «не стыдился исступлениясего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душеего, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всехи за всё и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всё и за вся, а «за меняи другие просят», – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением ончувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этотсвод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его –и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а всталтвердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минутусвоего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потомэтой минуты. «Кто-то посетил мою душу в тот час», – говорил он потом с твердоюверой в слова свои…

Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и сословом покойного старца его, повелевшего ему «пребывать в миру».

А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новуюжизнь, «велела» передать свой последний привет и заказала помнить навеки часокее любви, был в эту минуту, ничего не ведая о происшедшем с нею, тоже встрашном смятении и хлопотах. В последние два дня он был в таком невообразимомсостоянии, что действительно мог заболеть воспалением в мозгу, как сам потомговорил. Алеша накануне не мог разыскать его утром, а брат Иван в тот же деньне мог устроить с ним свидания в трактире. Хозяева квартирки, в которой онквартировал, скрыли по его приказу следы его. Он же в эти два дня буквальнометался во все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя», как он потомвыразился, и даже на несколько часов слетал по одному горячему делу вон изгорода, несмотря на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хотьна минутку без глаза над нею. Все это впоследствии выяснилось в самом подробноми документальном виде, но теперь мы наметим фактически лишь самое необходимоеиз истории этих ужасных двух дней в его жизни, предшествовавших страшнойкатастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его.

Грушенька хоть и любила его часочек истинно и искренно, этоправда, но и мучила же его в то же время иной раз действительно жестоко ибеспощадно. Главное в том, что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений;выманить же лаской или силой не было тоже возможности: не далась бы ни за что,а только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогдапонимал. Он подозревал тогда весьма верно, что она и сама находится в какой-тоборьбе, в какой-то необычайной нерешительности, на что-то решается и всерешиться не может, а потому и не без основания предполагал, замирая сердцем,что минутами она должна была просто ненавидеть его с его страстью. Так, можетбыть, и было, но об чем именно тосковала Грушенька, того он все-таки непонимал. Собственно для него весь вопрос, его мучивший, складывался лишь в дваопределения: «Или он, Митя, или Федор Павлович». Тут, кстати, нужно обозначитьодин твердый факт: он вполне был уверен, что Федор Павлович непременнопредложит (если уж не предложил) Грушеньке законный брак, и не верил ни минуты,что старый сластолюбец надеется отделаться лишь тремя тысячами. Это вывел Митя,зная Грушеньку и ее характер. Вот почему ему и могло казаться временами, чтовся мука Грушеньки и вся ее нерешимость происходит тоже лишь оттого, что она незнает, кого из них выбрать и кто из них будет ей выгоднее. О близком жевозвращении «офицера», то есть того рокового человека в жизни Грушеньки,прибытия которого она ждала с таким волнением и страхом, он, странно это, в тедни даже и не думал думать. Правда, что Грушенька с ним об этом в самыепоследние дни очень молчала. Однако ему было вполне известно от нее же самой описьме, полученном тою месяц назад от этого бывшего ее обольстителя, былоизвестно отчасти и содержание письма. Тогда, в одну злую минутку, Грушенька емуэто письмо показала, но, к ее удивлению, письму этому он не придал почтиникакой цены. И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, простопотому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с роднымотцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее иопаснее, по крайней мере в то время. Жениху же, вдруг выскочившему откуда-топосле пятилетнего исчезновения, он просто даже не верил, и особенно тому, чтотот скоро приедет. Да и в самом этом первом письме «офицера», которое показалиМитеньке, говорилось о приезде этого нового соперника весьма неопределенно:письмо было очень туманное, очень высокопарное и наполнено лишьчувствительностью. Надо заметить, что Грушенька в тот раз скрыла от негопоследние строчки письма, в которых говорилось несколько определеннее овозвращении. К тому же Митенька вспоминал потом, что в ту минуту уловил как бынекоторое невольное и гордое презрение к этому посланию из Сибири в лице самойГрушеньки. Затем Грушенька о всех дальнейших сношениях с этим новым соперникомМитеньке уже ничего не сообщала. Таким образом и мало-помалу он совсем дажезабыл об офицере. Он думал только о том, что что бы там ни вышло и как бы делони обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичемслишком близка и должна разрешиться раньше всего другого. Замирая душой, онежеминутно ждал решения Грушеньки и все верил, что оно произойдет как бывнезапно, по вдохновению. Вдруг она скажет ему: «Возьми меня, я навеки твоя», –и все кончится: он схватит ее и увезет на край света тотчас же. О, тотчас жеувезет как можно, как можно дальше, если не на край света, то куда-нибудь накрай России, женится там на ней и поселится с ней incognito,[25] так чтоб ужникто не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде. Тогда, о, тогда начнетсятотчас же совсем новая жизнь! Об этой другой, обновленной и уже«добродетельной» жизни («непременно, непременно добродетельной») он мечталпоминутно и исступленно. Он жаждал этого воскресения и обновления. Гнусныйомут, в котором он завяз сам своей волей, слишком тяготил его, и он, как иочень многие в таких случаях, всего более верил в перемену места: только бы неэти люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улететь из этогопроклятого места и – все возродится, пойдет по-новому! Вот во что он верил и почем томился.