Плохое запоминается сильнее. Какого цвета была коробка? Синяя? Розовая? Но лента была красная атласная, Альберт сам завязал ее, а мне доверил поднять крышку. Помню, я воскликнула от восторга: это был черный-черный испуганный котенок, который жался в угол и замяукал мне навстречу. У меня был день рождения.

— Это ужасно — дарить животных, — заявила тетя.

Альберт неловко согласился, но добавил, что котенка он привез из столицы, выбрал лучшего котенка на сезонной выставке кошек, наверняка у этого кота ужасно древняя родословная…

— Но это кошка, — напомнила я.

Альберт мило покраснел и откашлялся. Тетя, наверное, злилась на него, но разрешила мне оставить Сажу — с условием, что заботиться о ней я буду сама. Я не сразу поняла, что у Альберта аллергия: он шмыгал носом, оправдываясь простудой, вытирал глаза, но показал мне, сколько еды давать Саже и как устроить ей туалет. Я поздно заметила, что ему плохо, и спросила:

— Наверное, вы устали?

Я была маленькой и не знала, что бывает аллергия на животных. У него слезились глаза, а после пошла кровь. В этот раз я уже не испугалась. Я помогла Альберту достать платок и вытереть кровь с век.

— Вам точно не очень больно? — нет, лучше было молчать!

Несколько раз он высморкался и признался — но как трогательно он заботился о Саже, как терпеливо рассказывал об уходе за кошками! Сажа запомнила его: когда Альберт приходил, она выбегала к нему и, стоило ему сесть со мной за шахматы, бросалась ему на колени. Терпел ли он при этом? Порой он гладил ее, а Сажа мурчала. Минут через пять я обычно уносила ее к себе, чтобы Альберту не стало хуже. Он сморкался и говорил, что огорчен из-за своей аллергии.

— Но зачем вы ее гладите?

— Но как же, Кете? Она пришла ко мне, она меня помнит, не хочется ее обижать.

Скучаю по спокойным вечерам дома. Политика была только работой тети, и какой работой? Она писала статьи о местных партиях и разнообразных течениях — почти как Митя. Ну и что? Я любила вечера с пианино — когда Мария играла Моцарта, Шопена или Бетховена. Я любила вечера с чаем и вкусностями, которые приносили наши знакомые и друзья. Мы с Альбертом играем в шахматы и переговариваемся — безобидные (старательно отобранные) шутки, книги, шутки и творчество (в каталогах) Ван Гога и Моне. Мы сидим на диване и смотрим картины, что выставляют на каком-то парижском аукционе. Альберт обещает взять меня в горы, когда я стану совершеннолетней. Он рассказывает о горных озерах, вода в которых чистая и прозрачная, и в ней можно рассмотреть ясное небо. В гостиной Альдо и тетя обсуждают современную (в упадке) журналистику. В соседней комнате Петер Кроль учит Марию "правильно ходить", " правильно стоять" и "правильно держать голову" — лепит из нее совершенную барышню по собственным шаблонам идеальности. Я боялась, он не оставит ее в покое, так и было, пока он не напал на более покорную жертву — Софи. Софи… которая сказала нам с Альбертом, что мы должны быть вместе — так она видит нашу судьбу, удивительно счастливую, по ее словам. В столице. Нет… да, это было в столице. Мне было 16 лет. Наверное, Софи видела свою судьбу с Петером. Мне было жалко ее — такая беззащитная, отстраненная, но красивая — и она окажется с Петером вместо Марии! Марии получилось избежать его, но не Софи. Я посмеялась ее видению, но оно было приятно, очень волнительно: мы… будем… вместе. Наша встреча, хрупкая дружба и постепенно развивающееся влечение — это благосклонная судьба. И когда политика заняла ведущее место в наших жизнях, Альберт не превратился в своего отца — он его терпеть не мог, он ни за что бы не принял его идеологию.

— Отец думает, я смирюсь с ней, как смирилась мать в свое время. Мать нынче на его стороне и уговаривает меня…

А, что я пишу? Лучше бы написать о важном. Так… Ч. захвачена. Вернее, войны не было, просто президент Ч. "дабы установить спокойствие в этой части Европы, вверяет судьбу страны и своего народа в руки… "Трибуна"». Как тяжело спать! Утром обязательно читаю газету, чтобы убедиться: новых ужасов нет! Зачем Ганна сболтнула, что вражеская (нет!) авиация прилетает ночью? Два дня назад ребенок внизу кричал, что началась война. Я испугалась и побежала к Ганне, и закричала ей, что началась война.

— Как — война? Какая война? Кто с кем воюет?

Мне стало стыдно. Я заплакала у нее на руках. Ничего не понимаю. Как мне смириться? Альберт, Дитер, Альбрехт. Почему мы должны умирать? Почему они должны стрелять в меня, а я — в них? Нет. Ни за что. Мы не враги! Сами вы враги! А мы — нет! Не Альберт, только не он! Он — ни за что! Я знаю и люблю его дольше, чем вас всех! Вы не заставите меня поверить, но он — мой враг! Как быть с Митей? Сбежать к Марии? Не выношу одиночества и ожидания».

Тут в дневник она вложила перепечатку речи «Трибуна», что опубликовали в ее газете: «…Вот тут он (американский президент) заявляет, что международные проблемы можно и нужно решать за столом переговоров. И вот мой ответ: я, конечно, был бы счастлив сесть за стол переговоров, но эти проблемы невозможно решить таким способом… Позвольте, сама Америка продемонстрировала свое неверие в действенность всех этих инстанций. Позвольте напомнить, Лига Наций, представляющая все народы мира, была создана по желанию американского президента, но сами же Соединенные Штаты и вышли из Лиги Наций первыми в истории… Как-то моя страна уже участвовала в конференции… и что же? Ее там унизили самым невыносимым образом… А вот он хочет узнать, не вторгнутся ли наши вооруженные силы в независимые государства… он их здесь перечисляет… и откуда у него, несмотря на огромный объем работ, берется время на то, чтобы вникать во внутренние проблемы других народов и государств? Сейчас я вам зачитаю список этих стран… Я готов дать гарантии каждой из перечисленных стран. Так же я могу заверить, что мы не собираемся вторгаться в Соединенные Штаты, что вас, конечно, не может не волновать. Я не раз уже говорил, что такие утверждения могут быть лишь плодом больного воображения, если посмотреть на них с военной точки зрения… Нет, я понимаю, что обширность вашего государства и несметность богатств заставляют вас испытывать ответственность