за историю всего мира, за судьбы всех народов, но, позвольте, сам я вращаюсь в более скромных сферах… И моя страна для меня дороже всего на свете, потому что она принадлежит моему народу. Я полагаю, именно на своем посту я лучше всего смогу служить всему тому, в чем мы все заинтересованы: мировой справедливости, процветанию, прогрессу и миру на всей земле…».

1940

Конечно, это глупость. Не может быть, чтобы мы оказались тут и в этом положении. Нет, конечно.

Аппель отсчитал 9 шагов — столько потребовалось бы сделать, чтобы оказаться у двери Альберта. Словно из иного мира закричала Мария; голос ее был резкий и легко достигал второго этажа, на котором Аппель прятался от полицейских. Ранее, спустившись на пролет вниз, он услышал, как жесткий, узнаваемо «силовой» голос требовал «комиссара Альберта». Аппель прислушивался, не закричит ли снова Мария — но, должно быть, у нее закончились силы. Он прошел 4 шага в сторону Альберта (к счастью, у него-то было тихо), но потом остановился в нерешительности. Конечно, можно постучать, а то и войти (если Альберт не заперся на ключ), но что, что, что он скажет Альберту? Что позже ему полегчает? Что за горем неминуемо следует облегчение? Ничего более омерзительного сказать теперь было нельзя. Или сказать, быть может, что все (какое все?) наладится? Альберт не глупее его и не хуже него знает, что ничего, ни за что, никогда не наладится.

Он поежился от неприятной и вместе с тем волнительной мысли: войти и, вместо утешения, попросить у Альберта пожалеть его, Аппеля. Мне страшно, они отправляют меня на фронт, мне очень страшно… я не хочу, не могу умереть! Разве за эту смерть я бросил все, чем дорожил? Разве после стольких уступок — разве я заслуживаю мучительной смерти от вражеского…

Знаешь, о чем я мечтаю, Берти? Я мечтаю закончить с отличием в Минге и уехать в столицу. Никакой Минги! Что тут делать? Лучшие газеты — в столице. Я куплю билет и отправлюсь, я не вернусь в Мингу, потому что в столице я стану знаменитым журналистом. Не понимаю, чего ты привязался к Минге. Нужно ехать! Поехали со мной! Metropolis never sleeps. Там лучшие вечеринки, лучший алкоголь, лучшие перспективы. А, лучше не говорить «лучшие перспективы»! Кажется, Альберт знал больше. Раз он сказал, что Metropolis сожрет их. С легкой иронией он добавил, что мнение это — не оттого, что он любит Мингу, а потому, что в столице витают плохие настроения и благоразумнее было бы отсидеться подальше от нее. Аппель пожал плечами и ответил:

— Конечно, юристам хочется покоя и стабильности, но журналисту «плохие настроения» как раз очень кстати.

Из нечастых поездок в столицу Альберт приезжал мрачный, но с сумкой модных вещей. Привозил он и Аппелю: шарф или галстук, французские запонки, как-то привез даже клетчатую рубашку (с его слов, невероятная штука, что завозилась из Англии). А раз Альберт вернулся с новой стрижкой и заявил, что это называется… он произнес иностранное слово с легкостью интеллигента, который больше любит иностранные языки, нежели соседние (национальные) диалекты.

— Как это называется? — с интересом переспросил Аппель.

— Андеркат. Петер скажет, что ужас, но мне очень нравится.

— Слишком оригинально, боюсь. Брить виски и что там дальше — так себе. Это никогда не войдет в моду.

Аппель, собственно, зашел спросить, хочет ли он пойти с ним в клуб. Он постепенно приучал Альберта к местным клубам и, пользуясь его доверием, учил пить и отличать нормальный алкоголь от фальшивого. Альберт, обычно готовый с ним пойти, теперь неуверенно покачал головой.

— Серьезно? Не хочешь обмыть свое возвращение?

— У меня денег сейчас нет, — сказал Альберт.

— Пустяк, у меня тоже почти нет. Так, мелочь на пиво. Мы выпьем у Лизы. У нее родители на сутки уехали, наши собираются, напитки за ее счет, что интересно. Хочешь?..

Альберт колебался, но настойчивые уговоры Аппеля сыграли правильно: он отправился за клетчатым костюмом и розовым шарфом. Пока тот искал, что надеть, Аппель достал из кармана его плаща политическую брошюру (ровно 50 строк на странице!) и пробежал ее глазами.

— Неплохо быть сыном известного идеолога, а?.. У твоего отца острый стиль. Наверное, ваша партия очень его ценит.

— Не напоминай! Тебе легче: ты — сын уважаемого человека, а я…

Вопреки протестам Альберта выпили они вдвоем уже на улице. Аппель не хотел появляться в компании пьяных, не выпив сам даже бокала пива. В квартире Лизы (25 лет, 168 см. роста) они сели сначала в гостиной и слушали музыку. Он часто убегал за новыми стаканами, а Альберт не мог вспомнить, как снял пиджак и где его оставил.

— Я мог его… это… бросить на улице?

— Это сомнительно.

— Ты не помнишь?

— Конечно, это возможно, но сомнительно.

Через час вино и виски кончились, и знакомый сбегал за пивом, которое смешали зачем-то с газировкой. От первого же стакана у Альберта разболелась голова, и, путаясь в словах, он попросил Аппеля вывести его. Вместе, в обнимку, они вывалились на открытый балкон и, как есть, без пиджаков, уселись прямо на пол. Поблизости были разбросаны пустые пачки от сигарет (8 штук) и сожженные спички (28 штук). К ним хотела выйти девушка, тоже пьяная, но Аппель обругал ее, и она, обидевшись, хлопнула дверью.

— О, она… от тебя без ума, — узнав ее, напомнил Альберт. — Это она хотела, чтобы ты… поехал с ней на каникулах… в этот… как он?

— Да ну ее!

— Она очень красивая. Мне… это… нравятся светлые… эти… как они? Что за черт?

— Хочешь ее?

— Она хочет с тобой. Я при чем тут?

— Я смогу, конечно, ее уговорить на двоих.

— Ты спятил, что ли?

— Извини, мой высокоморальный. Я знаю, кому тебя сосватать. Как имя той, что тебе глазки строила в кафе? Честно, ты ходишь на нее смотреть?

— Отстань, а?

— А что?

— Не хочу.

— Не зря говорят, что ты странный у нас.

— А это преступление?

— Расслабься, ну? Выпей со мной. Хорошая ночь…

Почти засыпая, Альберт прислонился головой к стене. Профиль его был тонок и нестерпимо красив.

— А ты пробовал с мужчинами? — шепотом спросил Аппель.

— Эм… что?

— Ну, если тебя к девушкам не тянет. Должно же хоть к кому-то тянуть? Или боишься, что мама поругает?

— Нет. — Тот еле слышно рассмеялся. — А как это?

— Обыкновенно. Что смешного? Страшно?

Он покусывал губы, не чувствуя в себе уверенности.

— Можно… я тебя… поцелую?

— А? Это… пожалуйста.

Странно и смутно обидно было