Первую неделю Мэгги, кажется, только и делала, что ела испала; раньше она и сама не понимала, что устала до смерти и что климат Данглоуотбил у нее всякую охоту к еде. На этой великолепной постели она засыпает, едваопустив голову на подушку, и спит по десять — двенадцать часов кряду, а ест стаким аппетитом, какого у нее не бывало со времен Дрохеды. Ест, кажется, безпередышки, все время, когда не спит, и даже входя в воду берет с собой манго.По правде сказать, плоды манго разумнее всего есть в море, да еще в ванне: онипросто истекают соком. Лагуна перед крохотным пляжиком зеркально спокойная,никаких течений, совсем мелко. Все — как нарочно для Мэгги, ведь Г она совсемне умеет плавать. Но вода, очень соленая, словно сама поднимает ее, и онарешила попробовать, и пришла в восторг, когда ей удалось продержаться на плавусразу целых десять секунд. Так славно почувствовать себя свободной от земноготяготения, таким счастьем было бы плавать как рыба.

Пожалуй, только поэтому ее и огорчало одиночество — жаль,что некому научить ее плавать. Но все-таки до чего хорошо, когда ни от кого независишь! Как права была Энн! Сколько Мэгги себя помнит, никогда она неоставалась одна в доме. А это такое облегчение, такой покой. И ничуть она нечувствует одиночества, нимало не скучает без Энн и Людвига, без Джастины иЛюка, впервые за три года она даже не тоскует по Дрохеде. Старик Роб никогда ейне мешает: подкатит перед заходом солнца, остановится поодаль на дороге, икогда она приветливо махнет ему с веранды — мол, жива и здорова, —поворачивает машину и катит восвояси, а рядом сидит его на удивленье миловидная«хозяйка», мрачная и грозная, точно готовый к стрельбе пулемет. Однажды Робпозвонил Мэгги по телефону: он везет чету других постояльцев кататься на лодкес застекленным дном, не соблазнит ли и ее такая прогулка?

Это было как путешествие на другую, незнакомую планету —сквозь стекло она заглянула в изумительный, хрупкий, полный жизни мир, где,обласканные водой, росли, поднимались со дна чудеса тончайшей, невиданнойкрасоты. Оказалось, живые кораллы окрашены совсем не так грубо и крикливо, каксувениры, выставленные в витринах магазинов. В воде они нежно-розовые, илисеро-голубые, или цвета кофе с молоком, и вокруг каждой веточки, каждогобугорка трепещет чудесная яркая радуга, словно некое зримое дуновение.Большущие морские анемоны, добрых двенадцати дюймов в поперечнике, колышутбахромой голубых, красных, оранжевых, лиловых щупалец; белые рубчатые раковины,громадные, как булыжники, приоткрывают опушенные губы, манят неосторожныхпловцов заглянуть внутрь, где соблазнительно мерцает что-то яркое, неспокойное;точно на ветру, развеваются в воде какие-то красные кружевные веера; плещут,колеблются ярко-зеленые ленты водорослей. Никто из четверых в лодке нимало неудивился бы, завидев русалку — почему бы и не мелькнуть шелковистой груди,быстрому хвосту в блестящей чешуе, размывчатому облаку волос, манящей улыбке,что завораживает моряков… А рыбы! Тысячами проносятся они под прозрачным дном,точно живые драгоценные камни — круглые, как китайские фонарики, удлиненные,как пуля, нарядные, сверкающие всеми красками, которым вода придаетнесравненную живость, блеск и чистоту, — одни горят золотой и алой чешуей,другие, серебристо-голубые, прохладны на вид, третьи — яркие плавучие лоскуты,раскрашенные пестро и грубо, как попугаи. Тут и морская щука с носом острым,как игла, и тупорылая фахака, и зубастая барракуда, в коралловой пещере смутновиден затаившийся морской окунь с огромной пастью, а один раз под лодкойнеторопливо, неслышной гибкой тенью проплыла громадная серая акула.

— Вы не пугайтесь, — сказал Роб. — Которыеопасные, те так далеко на юг не забираются, у нас на Рифе только один убийца иесть — скорпена. Так что по кораллам босиком не ходите.

Да, Мэгги радовалась, что поехала. Но вовсе не жаждала еще разотправиться на такую прогулку или заводить дружбу с четой, с которой катал еена лодке Роб. Купалась, гуляла, грелась на солнышке. Странно, она не скучаладаже по книгам, читать не хотелось — вокруг и без того немало интересного, естьна что поглядеть.

Она вспомнила совет Роба и стала обходиться без платья. И напервых порах вела себя точно кролик, который в каждом дуновении ветерка чуетзапах динго: хрустнет сучок, грохнется оземь кокосовый орех с высокой пальмы —и она кидается в укрытие. Но прошло несколько дней нерушимого уединения, иМэгги успокоилась — да, никто близко не подойдет. Уолтер говорил правду, этотуголок принадлежит ей одной. И она забыла всякую робость. Бродила по тропинкам,лежала на песке, плескалась в теплой соленой воде и чувствовала себя зверьком,который родился и вырос в клетке и вдруг очутился на воле в тихом, солнечном,просторном и приветливом мире.

Вдали от матери, от братьев и Люка, от всего того, чтобездумно и безжалостно распоряжалось ее жизнью, Мэгги сделала открытие: есть насвете досуг, свобода, праздность; и точно в калейдоскопе, в ее сознании сталискладываться, сменяя друг друга, совсем новые мысли и представления. Впервые умее поглощен был не только работой. И она с удивлением поняла, что непрерывныйчисто физический труд — самая прочная преграда, какую способны воздвигнутьлюди, чтобы не давать себе по-настоящему мыслить.

Много лет назад отец Ральф однажды спросил ее, о чем онадумает, и она ответила — о папе с мамой, о Бобе, Джеке, Хьюги и Стюарте, омладших братишках и Фрэнке, о доме, о работе, о дожде. Она умолчала о том, чтопервое место в ее мыслях неизменно занимает он, Ральф. Теперь к этому спискуприбавились Джастина и Люк, Людвиг и Энн, сахарный тростник, тоска по дому иопять-таки дождь. И конечно, облегчение, нет, больше — спасение приносиликниги. Но всегда мысли возникали и пропадали вне всякой связи ипоследовательности, обрывались, путались; не было ни случая, ни уменья, ибоникто ее этому не учил, спокойно сесть и подумать — а что же в сущности такое она,Мэгги Клири, Мэгги О'Нил? Чего ей надо? Для чего она живет на свете? Теперь онагорько жалела, что ей не хватает такого уменья, этого пробела не возместить,сколько бы досуга у нее ни оказалось. И все же вот он есть, досуг, покой,праздность, ощущение здоровья и чисто физического благополучия — можно лежатьна песке и попробовать собраться с мыслями.

Итак, Ральф. Невеселый, горький смешок. Не очень приятно сэтого начинать, но ведь Ральф подобен Богу, он — начало и конец всему. С тогодня, когда в красной от заходящего солнца пыли на джиленбоунском вокзале онопустился на колени и взял ее за плечи, он всегда был в ее мыслях — и если дажеона никогда больше, до самой смерти, его не увидит, ее последняя мысль на краюмогилы будет о нем, о Ральфе. Как это страшно, что один-единственный человектак много значит, так много в себе воплощает.

Как она тогда сказала Энн? Нужно ей и хочет она всего самогообыкновенного — чтоб были муж, дети, свой дом и кто-то, кого любишь! Как будтодовольно скромные желания, в конце концов, почти у всех женщин все это есть. Номногим ли женщинам, у которых все это есть, этого и впрямь довольно? Ей-то,кажется, было бы довольно, но может быть, она так думает потому, что ей все этоне дается.