– Спасибо вам за заботу, – сказал Леонид, – для нас это, конечно, неожиданность. Мы и сами собирались все сделать, хотя вряд ли у нас получилось бы так красиво и умело, как это сделали вы… Вот березку принесли. Пусть шумит тут, напоминает нашему другу о России. Спасибо вам.

Мы думали – старик уйдет, но он остался. Посоветовал, где лучше выкопать лунку, сам принес в ведре воды для поливки деревца. Постепенно разговорились. Павел Аристархович – так зовут эмигранта – тоже «питерец», покинул Россию уже после революции, в 1920 году. О причинах бегства сказал кратко: «Так сложились обстоятельства». Чтобы заработать на жизнь, трудился в разных должностях. В последние годы обосновался здесь («приблизился к последнему причалу» – усмехнулся горько) и живет вдвоем с внуком тут же, в кладбищенской сторожке. Он показал рукой в сторону густых древесных крон: «Если моим юным соотечественникам будет угодно навестить мою обитель, милости прошу. Буду весьма рад».

Мне показалось странным, как этот человек расспрашивает нас о покинутой им Родине. В его осторожных репликах явно слышатся нотки сомнения и недоверия. Будто он заранее не соглашается с тем, что услышит, или будто боится услышать то, чего бы ему не хотелось слышать: «М-да… Однако… Весьма любопытно…»

Когда мы собрались уходить, я сказала новому знакомому:

– Павел Аристархович, мы ведь живем недалеко от вас, почти соседи. Приходите как-нибудь к нам, поговорим. У нас много бывает русских, наших друзей из других имений. Наконец, у нас есть фотографии Ленинграда и Петергофа. Посмотрите и сами убедитесь, что Петербург как был, так и остается самым красивым городом в мире.

Старика явно взволновало мое приглашение, стало понятно, что живет он очень одиноко.

– Весьма польщен, – ответил он и опять слегка приподнял шляпу-котелок. – Весьма. Благодарствую. Непременно буду.

Вот такая произошла вчера встреча. «Весьма, весьма» неожиданная.

Дома в ожидании свежей газеты сидели братва из «Шалмана» и Василий от Кристоффера. Потом как ни в чем не бывало заявилась Вера – забыла о своих «страшных» угрозах. Не терпелось ей рассказать о встрече со щеголем Журавлевым. Да, Верка влюбилась не на шутку, это сразу видно. Я ее не переубеждала (да это и бесполезно!), в конце концов, симпатии и антипатии – сугубо личное дело. Выложив свои, естественно, очень восторженные впечатления, Вера перевела дух и с ходу выпалила:

– А тебе Женька говорил что-нибудь про Сашку? Нет?! Как же так… Знаешь, а Сашка женился на немке. Ну, может, и не совсем женился, я не знаю. Живет с ней в ее доме, вместе с матерью и с сестрой. У той немки муж убит или в плену. Говорит, красивая, и в доме чего только нет – всего полно. Странно… Как же он тебе ничего не рассказал? А-а, я вспомнила! Женька жалел, что забыл тебе передать привет от Сашки. Велел мне это сделать. Так что – с приветом тебя!

Вот так этот «денди» решил отомстить мне за мое к нему нерасположение. Догадывался, верно, что Сашка мне нравился, и нашел, выбрал жало поострее. А мне-то ничуть, ну ничуточки не больно.

– А тебе Женька не сказал случайно – сам-то он не собирается жениться на немке?

– Ну что ты! – возмутилась Вера. – Что ты! Наоборот, он осуждает Сашку, говорит, что любую, даже самую распрекрасную немку нельзя сравнить с русской девушкой… Знаешь, Женька очень жалеет, что ему пришлось уехать из Почкау.

Подонок! К тому же – грязный.

Провожать Веру я отказалась – было неловко показываться возле Молкерая, – и та опять разобиделась. Мне же просто хотелось остаться одной – подумать, поразмышлять. Теперь уже на другую тему…

Вопреки письменному обещанию, Н. Колесник вчера опять не пришел. Почему? А я уже так настроилась на встречу. Обидно. Досадно.

Остаток воскресного дня провела за писанием писем – накатала сразу и Зое Евстигнеевой, и Маргарите. А сегодня посвятила вечер общению с тобою, мой дневник. Вот ты выслушал меня и хоть что-нибудь сказал бы в ответ. Чтобы стало немножко теплее на сердце, чтобы исчезла эта гнетущая душу каменная тоска.

22 апреля

Сегодня – «чистый четверг». Мама говорит, что раньше в этот день все хозяйственные дела отставлялись в сторону, а все внимание было обращено на предпраздничную уборку дома, и что обычная, повседневная работа считалась грехом. Сквалыга Шмидт пренебрег этими важнейшими заповедями и с обычным бурчаньем засадил всех нас с утра в холодное хранилище перебирать картофель. Но около двенадцати часов он, Клара и Линда укатили куда-то на машине, а старая фрау, убоявшись, видимо, греха, приплелась с палочкой в хранилище и, кротко улыбаясь, распорядилась, чтобы мы шли «нах хаузе – заубер махен» – наводить чистоту.

После обеда, уже ближе к вечеру, я уговорила Симу и Галю сходить к Нине и Ольге. Все равно дома делать нечего: предпраздничную уборку – мытье полов и окон – мы сообща провернули еще вчера вечером. Не спеша собрались. Я послала Нинку к Анхен Гельб за щипцами (за это пришлось пообещать Нинке взять ее с собой), и Сима, как заправский цирюльник, соорудила мне и Гале «локоны».

Я нарядилась в свой новый костюм, натянула отремонтированные Ваней-Малым, надраенные до блеска «модельные» туфли и стала, по выражению Мишки, «девочкой на все сто». Галя, слабо отговариваясь, надела платье, что сшила мне Анхен (оно ей почти впору, лишь слегка коротковато), а мама дала ей свои еще довольно приличные туфли.

Вот такие, до неузнаваемости преображенные, оживленно-взбудораженные, шли мы по весенней улице. Скрывая невольную робость и стесненность от своего столь «шикарного» вида, напропалую лихорадочно веселились, острили: вот, мол, встретимся сейчас с заморскими «сэрами» – пусть увидят, что и российские «миледи» тоже не лыком шиты. И, как пророчил Мишка, сразим всех наповал – пусть, ту, май-то, падают нам под ноги, как подкошенные, как подкошенные…

Настроению соответствовала и погода. Денек разгулялся отменный. С утра было пасмурно, в воздухе висела туманная изморось, а в полдень выглянуло солнце, да так и не спряталось больше. Тучи разошлись, и небо сияло пронзительной голубизной. Удивительная мягкость и нежность царили в природе. Деревья, едва-едва начавшие распускаться, словно бы завесились прозрачной светло-зеленой вуалью. В придорожных кустах без устали галдели, свистели, чирикали суетливые воробьи, синицы, еще какие-то птахи.

И вдруг опять, в этой праздничной, свободной от дел благодати, нежданной черной тоской сжало сердце, и я уже не слышала, что, смеясь, говорила Сима, как певуче вторила ей Галя, о чем трещала, будто те пичуги, неугомонная Нинка… А в России-то, в