Но это было лишь в случае первого, счастливого решениявопроса. Было и другое решение, представлялся и другой, но ужасный уже исход.Вдруг она скажет ему: «Ступай, я порешила сейчас с Федором Павловичем и выхожуза него замуж, а тебя не надо», – и тогда… но тогда… Митя, впрочем, не знал,что будет тогда, до самого последнего часу не знал, в этом надо его оправдать.Намерений определенных у него не было, преступление обдумано не было. Он толькоследил, шпионил и мучился, но готовился все-таки лишь к первому, счастливомуисходу судьбы своей. Даже отгонял всякую другую мысль. Но здесь уже начиналасьсовсем другая мука, вставало одно совсем новое и постороннее, но тоже роковое инеразрешимое обстоятельство.

Именно, в случае если она скажет ему: «Я твоя, увези меня»,то как он ее увезет? Где у него на то средства, деньги? У него как раз к этомусроку иссякли все до сих пор не прерывавшиеся в продолжение стольких лет егодоходы от подачек Федора Павловича. Конечно, у Грушеньки были деньги, но в Митена этот счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сам и начатьс ней новую жизнь на свои средства, а не на ее; он вообразить даже не мог, чтовозьмет у нее ее деньги, и страдал от этой мысли до мучительного отвращения. Нераспространяюсь здесь об этом факте, не анализирую его, а лишь отмечаю: таковбыл склад души его в ту минуту. Могло все это происходить косвенно и как быбессознательно даже от тайных мук его совести за воровски присвоенные им деньгиКатерины Ивановны: «Пред одной подлец и пред другой тотчас же выйду опятьподлец, – думал он тогда, как сам потом признавался, – да Грушенька колиузнает, так и сама не захочет такого подлеца». Итак, где же взять средства, гдевзять эти роковые деньги? Иначе все пропадет и ничего не состоится, «иединственно потому, что не хватило денег, о позор!».

Забегаю вперед: то-то и есть, что он, может быть, и знал,где достать эти деньги, знал, может быть, где и лежат они. Подробнее на этотраз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главнаядля него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-тосредства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить тритысячи Катерине Ивановне – иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я нехочу начинать подлецом», – решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир,если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы тони стало и прежде всего. Окончательный процесс этого решения произошел с ним,так сказать, в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания сАлешей, два дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенькаоскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался,что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это можетсколько-нибудь ее облегчить». Тогда же, в ту ночь, расставшись с братом,почувствовал он в исступлении своем, что лучше даже «убить и ограбитького-нибудь, но долг Кате возвратить». «Пусть уж лучше я пред тем, убитым иограбленным, убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь пойду, чемесли Катя вправе будет сказать, что я ей изменил, и у нее же деньги украл, и наее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь начинать! Этого не могу!»Так со скрежетом зубов изрек Митя и действительно мог представить себевременами, что кончит воспалением в мозгу. Но пока боролся…

Странное дело: казалось бы, что тут при таком решении, кромеотчаяния, ничего уже более для него не оставалось; ибо где взять вдруг такие деньги,да еще такому голышу, как он? А между тем он до конца все то время надеялся,что достанет эти три тысячи, что они придут, слетят к нему как-нибудь сами,даже хоть с неба. Но так именно бывает с теми, которые, как и ДмитрийФедорович, всю жизнь свою умеют лишь тратить и мотать доставшиеся по наследствуденьги даром, а о том, как добываются деньги, не имеют никакого понятия. Самыйфантастический вихрь поднялся в голове его сейчас после того, как он третьегодня расстался с Алешей, и спутал все его мысли. Таким образом вышло, что началон с самого дикого предприятия. Да, может быть, именно в этаких положениях уэтаких людей самые невозможные и фантастические предприятия представляютсяпервыми возможнейшими. Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителюГрушеньки, и предложить ему один «план», достать от него под этот «план» разомвсю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны он не сомневалсянисколько, а сомневался лишь в том, как посмотрит на его выходку сам Самсонов,если захочет взглянуть не с одной только коммерческой стороны. Митя хоть и зналэтого купца в лицо, но знаком с ним не был и даже ни разу не говорил с ним. Нопочему-то в нем, и даже уже давно, основалось убеждение, что этот старыйразвратитель, дышащий теперь на ладан, может быть, вовсе не будет в настоящуюминуту противиться, если Грушенька устроит как-нибудь свою жизнь честно ивыйдет за «благонадежного человека» замуж. И что не только не будетпротивиться, но что и сам желает того и, навернись только случай, сам будет способствовать.По слухам ли каким или из каких-нибудь слов Грушеньки, но он заключил тоже, чтостарик, может быть, предпочел бы его для Грушеньки Федору Павловичу. Можетбыть, многим из читателей нашей повести покажется этот расчет на подобнуюпомощь и намерение взять свою невесту, так сказать, из рук ее покровителяслишком уж грубым и небрезгливым со стороны Дмитрия Федоровича. Могу заметитьлишь то, что прошлое Грушеньки представлялось Мите уже окончательно прошедшим.Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенемсвоей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет,то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новыйДмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с одними добродетелями: обаони друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсем по-новому. Что же доКузьмы Самсонова, то считал он его, в этом прежнем провалившемся прошломГрушеньки, за человека в жизни ее рокового, которого она, однако, никогда нелюбила и который, это главное, уже тоже «прошел», кончился, так что и его уженет теперь вовсе. Да к тому же Митя его даже и за человека теперь считать немог, ибо известно было всем и каждому в городе, что это лишь больная развалина,сохранившая отношения с Грушенькой, так сказать, лишь отеческие, а совсем не натех основаниях, как прежде, и что это уже давно так, уже почти год как так. Вовсяком случае тут было много и простодушия со стороны Мити, ибо при всехпороках своих это был очень простодушный человек. Вследствие этого-топростодушия своего он, между прочим, был серьезно убежден, что старый Кузьма,собираясь отходить в другой мир, чувствует искреннее раскаяние за свое прошлоес Грушенькой, и что нет теперь у нее покровителя и друга более преданного, какэтот безвредный уже старик.

На другой же день после разговора своего с Алешей в поле,после которого Митя почти не спал всю ночь, он явился в дом Самсонова околодесяти часов утра и велел о себе доложить. Дом этот был старый, мрачный, оченьобширный, двухэтажный, с надворными строениями и с флигелем. В нижнем этажепроживали два женатые сына Самсонова со своими семействами, престарелая сестраего и одна незамужняя дочь. Во флигеле же помещались два его приказчика, изкоторых один был тоже многосемейный. И дети, и приказчики теснились в своихпомещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже дочь,ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы егодолжна была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнююодышку свою. Этот «верх» состоял из множества больших парадных комнат,меблированных по купеческой старине, с длинными скучными рядами неуклюжихкресел и стульев красного дерева по стенам, с хрустальными люстрами в чехлах, сугрюмыми зеркалами в простенках. Все эти комнаты стояли совсем пустыми инеобитаемыми, потому что больной старик жался лишь в одной комнатке, вотдаленной маленькой своей спаленке, где прислуживала ему старуха служанка, сволосами в платочке, да «малый», пребывавший на залавке в передней. Ходить старикиз-за распухших ног своих почти совсем уже не мог и только изредка поднималсясо своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под руки, проводила егораз-другой по комнате. Был он строг и неразговорчив даже с этою старухой. Когдадоложили ему о приходе «капитана», он тотчас же велел отказать. Но Митянастаивал и доложился еще раз. Кузьма Кузьмич опросил подробно малого: что,дескать, каков с виду, не пьян ли? Не буянит ли? И получил в ответ, что«тверез, но уходить не хочет». Старик опять велел отказать. Тогда Митя, все этопредвидевший и нарочно на сей случай захвативший с собой бумагу и карандаш,четко написал на клочке бумаги одну строчку: «По самонужнейшему делу, близкокасающемуся Аграфены Александровны» – и послал это старику. Подумав несколько,старик велел малому ввести посетителя в залу, а старуху послал вниз сприказанием к младшему сыну сейчас же и явиться к нему наверх. Этот младшийсын, мужчина вершков двенадцати и силы непомерной, бривший лицо и одевавшийсяпо-немецки (сам Самсонов ходил в кафтане и с бородой), явился немедленно ибезмолвно. Все они пред отцом трепетали. Пригласил отец этого молодца не точтоб из страху пред капитаном, характера он был весьма неробкого, а так лишь,на всякий случай, более чтоб иметь свидетеля. В сопровождении сына, взявшегоего под руку, и малого, он выплыл наконец в залу. Надо думать, что ощущал оннекоторое довольно сильное любопытство. Зала эта, в которой ждал Митя, былаогромная, угрюмая, убивавшая тоской душу комната, в два света, с хорами, состенами «под мрамор» и с тремя огромными хрустальными люстрами в чехлах. Митясидел на стульчике у входной двери и в нервном нетерпении ждал своей участи.Когда старик появился у противоположного входа, сажен за десять от стула Мити,то тот вдруг вскочил и своими твердыми, фронтовыми, аршинными шагами пошел кнему навстречу. Одет был Митя прилично, в застегнутом сюртуке, с круглою шляпойв руках и в черных перчатках, точь-в-точь как был дня три тому назад вмонастыре, у старца, на семейном свидании с Федором Павловичем и с братьями.Старик важно и строго ожидал его стоя, и Митя разом почувствовал, что, пока онподходил, тот его всего рассмотрел. Поразило тоже Митю чрезвычайно опухшее запоследнее время лицо Кузьмы Кузьмича: нижняя и без того толстая губа егоказалась теперь какою-то отвисшею лепешкой. Важно и молча поклонился он гостю,указал ему на кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына иболезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот, видяболезненные усилия его, немедленно почувствовал в сердце своем раскаяние иделикатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным имобеспокоенным лицом.