Против дома, задом к Дурновке, к широкому логу, стоялиамбары. С крыльца дома, чуть влево, видна была Дурновка, вправо — часть мыса:ветряк и школа. Комнаты были малы и пусты. В кабинете была ссыпана рожь, в залеи гостиной стояло только несколько стульев с продранными сиденьями. Гостинаявыходила окнами в сад, и всю осень Кузьма ночевал в ней на продавленном диване,не закрывая окон. Пол никогда не мели: за кухарку первое время жила вдоваОднодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было и к ребятишкамсвоим бегать, и себе кое-что стряпать, и "Кузьме с работником. Кузьма самставил по утрам самовар, потом сидел под окном в зале, пил чай с яблоками. Вутреннем блеске, за логом, густо дымились крыши деревни. Сад свежо благоухал. Ав полдень солнце стояло над деревней, на дворе было жарко, в саду рдели клены илипы, тихо роняя разноцветные листья. Голуби, пригретые солнцем, весь деньспали на скате кухонной крыши, желтевшей новой соломой в ясном синем небе.Отдыхал после обеда работник. Однодворка уходила домой. А Кузьма бродил. Он шелна гумно, радуясь солнцу, твердой дороге, высохшим бурьянам, побуревшемуподсвекольнику, милому позднему цвету голубого цикория и тихо летевшему повоздуху пуху татарок. Пашни в поле блестели под солнцем шелковистыми сетямипаутины, затянувшей их на необозримое пространство.

По огороду на сухих репейниках сидели щеглы. На гумне, вглубокой тишине, на припеке, горячо сипели кузнечики… С гумна Кузьма перелезалчерез вал, возвращался в усадьбу садом, по ельнику. В саду болтал с мещанами,съемщиками сада, с Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залезал с ними вкрапивную глушь, где лежали самые спелые. Порой он брел на деревню, в школу…

Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толкусовершенно. По виду это был самый обыкновенный мужик. Но говорил он всегда такнеобыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только руками разводить. Онвсе чему-то с величайшей хитростью улыбался, глядел на собеседникаснисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.

— Как величать-то тебя? — спросил его Кузьма, впервый раз зайдя в школу.

Солдат прищурился, подумал.

— Без имени и овца баран, — сказал он наконец, неспеша. — Но спрошу и я вас: Адам — это имя ай нет?

— Имя.

— Так. А сколько же, к примеру, народу померло с технор?

— Не знаю, — сказал Кузьма. — Да ты это кчему?

— А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, кпримеру, солдат и коновал. Иду недавно по ярмарке — глядь, лошадь в сапе.Сейчас к становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты этулошадь пером зарезать?" — "С великим удовольствием!"

— Каким пером? — спросил Кузьма.

— А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую чкнул, дунулмаленько, в перо-то, — и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка,ухитрись!

И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:

— Тут еще есть смекалка-то!

Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж проходя мимо Однодворки,от ее Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось — Пармен.

— А что вам задано на завтра? — прибавил Кузьма, слюбопытством глядя на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза,конопатое лицо, щуплое тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.

— Задачи, стихи, — сказал Сенька, подхватив правойрукой поднятую назад ногу и прыгая на одном месте.

— Какие задачи?

— Гусей сосчитать. Летело стадо гусей…

— А, знаю, — сказал Кузьма. — А еще что?

— Еще мышей…

— Тоже сосчитать?

— Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, —быстро забормотал Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы. —Одна мышь поплоше несла два гроша… Сколько выйдет всего…

— Великолепно. А стихи какие?

Сенька выпустил ногу.

— Стихи — "Кто он?"

— Выучил?

— Выучил….

— А ну-ка.

И Сенька еще быстрее забормотал — про всадника, ехавшего надНевой по лесам, где были только

Ель, сосна да мох сядой…

— Седой, — сказал Кузьма, — а не сядой.

— Ну, сидой, — согласился Сенька.

— А всадник-то этот кто же?

Сенька подумал.

— Да колдун, — сказал он.

— Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебеподстригла. Тебе же хуже, когда учитель дерет.

— А он ухи найдет, — беспечно сказал Сенька, сноваберясь за ногу, и запрыгал по выгону.

Мыс и Дурновка, как это всегда бывает со смежными:деревнями, жили в постоянной вражде и взаимном презрении. Мысовые считалиразбойниками и побирушками дурновцев, дурновцы — мысовых. Дурновка была«барская», а на Мысу обитали «галманы», однодворцы. Вне вражды, вне распрейнаходилась только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная, она была жива,ровна и приятна в обращении, наблюдательна. Она знала, как свою, каждую семью,и на Мысу и в Дурновке, первая извещала усадьбу о каждом, даже малейшемдеревенском событии. Да и ее жизнь знали все отлично. Она никогда и ни от когоничего не скрывала, спокойно и просто рассказывала о муже, о Дурново.

— Что ж делать-то, — говорила она, легоньковздыхая. — Бедность была лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужикменя, правду надо сказать, любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал заменя барин. "Как же быть-то?" — говорю мужику. —"Видно, иди", — говорит. Поехал за рожью, таскает мерку замеркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап…

Днем работала она не покладая рук, по ночам штопала, шила,воровала щиты на чугунке. Раз, поздно вечером, выехал Кузьма к Тихону Ильичу,поднялся на изволок и обмер от страха: над потонувшими во мраке пашнями, начуть тлеющей полосе заката росло и плавно неслось на Кузьму что-то черное,громадное…

— Кто это? — слабо крикнул он, натягивая вожжи.

— Ой! — слабо, в ужасе крикнуло и то, что такбыстро и плавно росло в небе, и с треском рассыпалось.

Кузьма очнулся — и сразу узнал в темноте Однодворку. Это онабежала на него на своих легких босых ногах, согнувшись, взгромоздив на себя двасаженных щита — из тех, что ставят зимой вдоль чугунки от заносов. И,оправившись, с тихим смехом зашептала:

— Напугали вы меня до смерти. Бежишь так-то ночью —дрожишь вся, а что ж делать-то? Вся деревня топится ими, только тем испасаемся…

Зато совершенно неинтересный человек был работник Кошель.Говорить с ним было не о чем, да он и не словоохотлив был. Как большинстводурновцев, он все только повторял старые немудреные изречения, подтверждал то,что давным-давно известно. Погода портилась — и он посматривал на небо: