— А я так полагаю, — сказал он покорно игрустно, — что не иначе, как все господь. Не даст господь здоровья, такникакие доктора тебе не помогут. Вон Аким правду говорит: раньше смерти непомрешь.

— Доктора! — подхватил Аким, глядя на угли иособенно едко выговаривая это слово: дохтогга!.. — Доктора, брат, свойкарман блюдут. Я б ему, доктору-то энтому, кишки за его дела выпустил!

— Не все блюдут, — сказал Кузьма.

— Я всех не видал.

— Ну, и не бреши, если не видал, — строго сказалМитрофан,

Но тут насмешливое спокойствие внезапно покинуло Акима. И,выкатив свои ястребиные глаза, он вдруг вскочил и закричал с запальчивостьюидиота:

— Что? Это я-то не бреши? Ты был в больнице-то? Был? Ая был! Я в ней семь ден сидел, — много он мне булок-то давал, дохтор-тотвой? Много?

— Да дурак, — перебил Митрофан, — булки не всемже полагаются: это по болезни.

— А! По болезни! Ну, и подавись он ими, пузо еголопни! — крикнул Аким.

И, бешено озираясь, шваркнул длинную ложку в "реденькуюкашку" и пошел в шалаш.

Там он, со свистом дыша, зажег лампочку, и в шалаше сталоуютно. Потом достал откуда-то из-под крыши ложки, кинул их на стол и крикнул:"Несите, что ль, кулеш-то!" Пекарь встал и пошел за чугунчиком."Милости просим", — сказал он, проходя мимо Кузьмы. Но Кузьмапопросил только хлеба, посолил его и, с наслаждением жуя, опять вернулся кскамейке. Стало совсем темно. Бледно-голубой свет все шире, быстрее и ярчеозарял шумящие деревья, точно раздуваемый ветром, и при каждом сполохемертвенно-зеленая листва становилась на мгновение видна, как днем, после чеговсе заливалось могильной чернотою. Соловьи смолкли, — складно и сильноцокал и рассыпался только один — над самым шалашом. "Даже и не спросили,кто я, откуда? — думал Кузьма. — Народ, пропади он пропадом!" Ишутливо крикнул в шалаш:

— Аким! А ты и не спросил даже: кто я, откуда? — Ана что ты мне нужен-то? — ответил Аким.

— Я вот его о другом спрашиваю, — послышался голоспекаря, — сколько он от Думы земли чает получить? Как думаешь, Акимушка?А?

— Я не письменный, — сказал Аким. — Тебе изнавозу, видней.

И пекарь, должно быть, опять смутился: на минуту наступиломолчание.

— Это он насчет нашего брата, — заговорилМитрофан. — Я рассказывал как-то, что в Ростове бедный народ, пролетариатто есть, зимой в навозе спасается…

— Выйдет за город, — радостно подхватилАким, — и в навоз! Зароется, не хуже свиньи, и горя мало.

— Дурак! — отрезал Митрофан. — Чего гогочешь?Застигнет бедность — зароешься!

Аким, опустив ложку, сонно посмотрел на него. И снова свнезапной запальчивостью раскрыл свои пустые ястребиные глаза и бешено крикнул:

— А-а! Бедность! По часам захотел работать?

— А как же? — бешено крикнул и Митрофан, раздуваясвои дагомейские ноздри и в упор глядя на Акима блестящими глазами. —Двадцать часов за двугривенный?

— А-а! А тебе бы час за целковый? Дюже жаден, пузо твоелопни!

Но ссора столь же быстро и потухла, как разгорелась. Черезминуту Митрофан уже спокойно говорил, обжигаясь кулешом:

— Это он-то не жаден! Да он, дьявол слепой, за копейкув алтаре удавится. Верите ли — жену за пятиалтынный продал! Ей-богу, не шучу.Там у нас в Липецке есть такой старичок, Панков прозывается, тоже преждесадовничая, ну, а теперь на покое и очень любит это дело…

— Аким, значит, тоже липецкий? — спросил Кузьма.

— Из деревни Студенки, — равнодушно сказал Аким,точно и не про него шел толк.

— При брате живет, — подтвердил Митрофан. —Землей, двором сообча владеет с ним, но только все-таки вроде как заместодурачка, и жена от него, конечо, уж сбежала; а отчего сбежала — как раз отэтого от самого: сторговался с Нанковым за пятиалтынный, чтоб пустить его,заместо себя, ночью в клеть — и пустил.

Аким молчал, постукивая ложкой по столу и глядя на лампочку.Он уже наелся, утерся и теперь что-то думал.

— Брехать, малый, не пахать, — сказал оннаконец. — А хоть бы и пустил: ай она слиняет?

И, прислушиваясь, осклабился, поднял брови, и егосуздальское личико стало радостно-грустно, покрылось крупными деревяннымиморщинами;

— Вот бы из ружья-то его! — сказал он особенноскрипуче и картаво. — Так бы и кувыркнулся!

— Это ты про кого же? — спросил Кузьма.

— Да про соловья-то этого…

Кузьма сжал зубы и, подумав, сказал:

— А стерва ты мужик. Зверь.

— Поцелуй меня в ж… теперь, — отозвался Аким. И,икнув, поднялся:

— Ну, что ж даггом огонь-то жечь?

Митрофан стал завертывать цигарку, пекарь — убирать ложки, аон вылез из-за стола, повернулся к лампочке спиной и, поспешно перекрестившисьтри раза, с размаху поклонился в темный угол шалаша, встряхнул мочальнымипрямыми волосами и, подняв лицо, зашептал молитву. От него пала на какие-тотесовые ящики и переломилась большая тень. Он опять торопливо перекрестился иопять с размаху поклонился — и Кузьма уже с ненавистью взглянул на него. ВотАким молится — и попробуй-ка спросить его, верит ли он в бога! Из орбитвыскочат его ястребиные глаза! Разве он татарин какой!

Казалось, что год тому назад выехал он из города и чтоникогда-то теперь не доберешься до него. Тяготил мокрый картуз, ныли холодныеноги, сжатые грязными сапогами. Лицо за день обветрилось, горело. Поднявшись соскамьи, Кузьма пошел навстречу сырому ветру, к воротам в поле, к пустоши давноупраздненного погоста. Из шалаша падал на грязь слабый свет, но, как толькоКузьма отошел, Аким дунул на лампочку, свет исчез, и сразу наступила ночь.Голубоватая зарница блеснула смелее, неожиданней, раскрыла все небо, всю глубинусада до самых отдаленных елок, где стояла баня, и вдруг залила все такойчернотой, что закружилась голова. И опять где-то низко загремел дальний гром.Постояв и различив тусклый просвет в воротах, Кузьма вышел на дорогу,пролегавшую вдоль вала, мимо шумящих старых лип и кленов, и стал медленноходить взад и вперед. На картуз, на руки опять посыпался дождь. И опять глубокораспахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, вмертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой тонкошеей лошади. Бледное,металлически-зеленое поле овсов мелькнуло за пустошью на чернильном фоне, алошадь подняла голову — и Кузьме стало жутко. Он повернул назад, к воротам.Когда же ощупью добрался до бани, стоявшей в ельнике, дождь обрушился на землюс такой силой, что, как в детстве, стали мелькать страшные мысли о потопе. Ондернул спичкой, увидал широкие нары возле окошечка и, свернув чуйку, кинул ее визголовье. В темноте влез на нары и с глубоким вздохом растянулся на них, легпо-стариковски, на спину, и закрыл усталые глаза. Боже мой, какая нелепая итяжкая поездка! И как это он попал сюда? В барском доме теперь тоже тьма, изарницы, на лету, украдкой отражаются в зеркалах… В шалаше, под проливнымдождем, спит Аким… Вот в этой бане не раз, конечно, видали чертей: верит лиАким хоть в черта как следует? Нет. А все-таки с уверенностью рассказывает отом, как его покойник-дед — непременно дед и непременно покойник — пошел раз вригу за хоботьем, а черт сидит себе на водиле, ножки переплел, лохматый, каксобака… И, выставив одно колено, Кузьма положил кисть руки на лоб и стал,вздыхая и тоскуя, задремывать…