— Тебе что?

— Насчет сада, — сказал Кузьма.

— Федор Иваныча подожди.

— А где он?

— Сейчас с поля приедет.

И Кузьма стал ждать у открытого окна людской. Он заглянултуда, увидел в полутьме печь, нары, стол, корытце на лавке у окна — гробиккорытцем, где лежал мертвый ребенок с большой, почти голой головкой, ссиневатым личиком… За столом сидела толстая слепая девка и большой деревяннойложкой ловила из миски молоко с кусками хлеба. Мухи, как пчелы в улье, гуделинад ней, ползали по мертвому личику, потом падали в молоко, но слепая, сидяпрямо, как истукан, и уставив в сумрак бельма, ела и ела. Кузьме стало страшно,и он отвернулся. Порывами дул холодный ветер, от туч становилось все темнее.Среди двора возвышались два столба с перекладиной, на перекладине, как икона,висела большая чугунная доска: значит, но ночам боялись, били в нее. По дворувалялись худые борзые собаки. Мальчик лет восьми бегал среди них, возил натележке белоголового бурдастого братишку в большом черном картузе — и тележканеистово визжала. Дом был сер, грузен и, должно быть, чертовски скучен в этисумерки. "Хоть бы огонь зажгли!" — подумал Кузьма. Он смертельноустал, ему казалось, что он выехал из города чуть не год тому назад…

А вечер и ночь он провел в саду. Староста, приехав верхом споля, сердито сказал, что "сад давно сдаден", а на просьбу о ночлегетолько нагло изумился: "Однако ты умен! — крикнул он. —Постоялый двор какой нашел! Много вас теперь таких шатается…" Носмилостивился — разрешил ночевать в саду, в бане. Кузьма расчелся с Меньшовым ипошел мимо дома к воротам липовой аллеи Из темных раскрытых окон, из-зажелезных сеток от мух, гремел рояль, покрываемый великолепным голосом,затейливыми вокализами, совершенно не идущими ни к вечеру, ни к усадьбе. По грязномупеску покатой аллеи, в конце которой, как на краю света, тускло белело облачноенебо, не спеша двигался навстречу Кузьме темно-рыжий мужичок с ведром в руке,распоясанный, без шапки и в тяжелых сапогах.

— Ишь, ишь! — насмешливо говорил он, на ходу, при*слушиваясь к вокализам. — Ишь, раздолевается!

— Кто раздолевается? — спросил Кузьма. Мужичокподнял голову и приостановился.

— Да барчук-то, — весело сказал он, сильнокартавя. — Говорят, семой год так-то!

— Это какой же — что курицу рубил? — Н-нет,другой… Да это еще что! Иной раз как примется кричать: "Нонче ты, завтрая" — прямо бяда-а!

— Учится, верно?

— Хороша ученье!

Все это было рассказано как будто небрежно, вскользь, спередышками, но с такой едкой усмешкой и картавостью, что Кузьма внимательноглянул на встречного. Похож на дурачка. Волосы прямые, в скобку. Лицонебольшое, незначительное, старинно-русское, суздальское. Сапоги огромные, телотощее и какое-то деревянное. Глаза под большими сонными веками — ястребиные.Опустит веки — обыкновенный дурачок, поднимет — даже жутко немного,

— Ты в саду сидишь? — спросил Кузьма.

— В саду. А то где же?

— А как тебя зовут?

— Меня-то? Аким… А тебя?

— Я сад хотел снять, хватился!

И Аким, насмешливо мотнув головой, пошел своей дорогой.

Ветер дул все порывистее, сыпля брызги с ярко-зеленыхдеревьев, за садом, где-то низко, гремел тугой гром, — бледно-голубыесполохи озаряли аллею, и повсюду пели соловьи. Совершенно непонятно было, какмогут они так старательно, в таком упорном забытьи, так сладко и сильно цокать,щелкать и рассыпаться под этим тяжким свинцово-облачным небом, среди гнущихсяот ветра деревьев, в густых мокрых кустах. Но еще непонятнее было, как проводяткараульщики на этом ветру ночи, как спят они на сырой соломе под навесомгнилого шалаша!

Их было трое. И все были больны. Один молодой, бывшийпекарь, теперь босяк, жаловался на лихорадку; у другого, Митрофана, тожебосяка, была чахотка, хоть он говорил, что ему ничего, "только промежкрыльев холодит"; Аким страдал "куриной слепотой" — отхудосочия плохо видел в сумерках. Пекарь, бледный и ласковый, сидел, когдаподошел Кузьма, возле шалаша на корточках и, засучив на худых, слабых рукахрукава ватной кофты, промывал в деревянной чашке пшено. Чахоточный Митрофан,человек небольшого роста, широкий и темнолицый, весь в мокром отрепье иопорках, сбитых и жестких, как старое лошадиное копыто, стоял возле пекаря и,подняв плечи, карими блестящими глазами, расширенными и ничего не выражающими,глядел на его работу. Аким притащил ведро и разводил, поддувал в землянойпечурке против шалаша огонь. Он входил в шалаш, выбирал там пуки соломы посушеи опять шел к пахуче дымившему под чугуном костру, все бормоча что-то, дыша сосвистом и насмешливо-загадочно, небрежно улыбаясь на подтруниванья сотоварищей,зло и ловко срезая их порою. А Кузьма закрывал глаза и слушал то разговор, тосоловьев, сидя на сырой скамейке возле шалаша, осыпаемой ледяными брызгами,когда по аллее под сумрачным, вздрагивавшим от бледных зарниц и рокочущим небомпроносился сырой ветер. Под ложечкой сосало от голода и тютюна. Кулеш,казалось, никогда не поспеет, из головы не выходила мысль, что, может, и самомупридется жить такой же звериной жизнью, как эти караульщики… И раздражалипорывы ветра, дальний однообразный гром, соловьи и медлительная, небрежно-едкаякартавость Акима, его скрипучий голос.

— Ты бы, Акимушка, хотя поясок-то купил, —притворно-просто говорил пекарь, труня и поглядывая на Кузьму, — приглашаяи его послушать Акима.

— Вот погоди, — рассеянно-насмешливо отвечал Аким,снимая длинной ложкой из закипевшего котелка пенистую жижу. — Вот отживему хозяина лето — сапоги тебе со скрипом куплю.

— "Со скггипом"! Да я у тебя не прошу.

— А сам в опорках!

И Аким стал заботливо пробовать с ложки жижу.

Пекарь смутился и вздохнул:

— Уж где нам сапоги носить!

— Да будет вам, — сказал Кузьма, — вы вотлучше скажите, как вы тут коштуетесь. Небось каждый день все кулеш да кулеш?

— А тебе что ж — рыбки, ветчинки захотелось? —спросил Аким, не оборачиваясь и облизывая ложку. — Она бы ничего так-то:водочки осьмушку, сомовинки хунтика три, хвостик ветчинки, чайку хруктового… Аэто не кулеш, а называется реденькая кашка.

— А щи, похлебку варите?

— У нас, брат, были они, щи-то, да какие еще! На кобеляплеснешь — шерсть соскочит!

Кузьма покачал головой:

— А ведь это ты от болезни так зол! Полечился бы, чтоли, маленько…

Аким не ответил. Огонь уже потухал, под чугунком краснелагорка угольков; сад темнел и темнел, и голубые сполохи при порывах ветра,раздувавших рубаху Акима, стали бледно озарять лица. Митрофан сидел рядом сКузьмой, опершись на палку, пекарь — на пне под липой. Услыхав последние словаКузьмы, пекарь стал серьезен.