— Портится погодка. Дожжок теперь для зеленей первоедело.

Двоили пар — и он замечал:

— Не передвоишь — без хлеба посидишь. Так-тостарички-то говаривали.

Он служил, в свое время, был на Кавказе, но солдатчина неоставила на нем никаких следов. Он ничего не мог рассказать о Кавказе, крометого только, что там гора на горе, что из земли бьют там страшно горячие истранные воды: "положишь баранину — в одну минуту сварится, а не вынешьвовремя — опять сырая станет…" И нисколько не гордился тем, что повидалсвет; он даже с презрением относился к людям бывалым: ведь «шатаются» людитолько поневоле или по бедности. Ни одному слуху не верил — "всебрешут!" — но верил, божился, что недавно под сельцом Басовымкатилось в сумерки тележное колесо — ведьма, а один мужик, не будь дурак, взялда и поймал это колесо, всунул во втулок подпояску и завязал ее.

— Ну, и что же? — спрашивал Кузьма.

— Да что? — отвечал Кошель. — Проснулась этаведьма нарани, глядь — а у ней подпояска из рота и из заду торчит, на животезавязана…

— А чего ж она не развязала-то ее?

— Видно, узел закрещен был.

— И тебе не стыдно такой чепухе верить?

— А мне что ж стыдиться? Люди ложь, и я тож. И любилКузьма только напевы его слушать. Сидишь в темноте у открытого окна, нигде ниогонька, деревня чуть чернеет за логом, тихо так, что слышно падение яблок слесовки за углом дома, а он медленно похаживает по двору с колотушкой изаунывно-мирно напевает себе фальцетом: "Смолкни, пташка-канарейка…"До утра он караулил усадьбу, днем спал, — дела почти не было: сдурновскими делами Тихон Ильич поспешил в этот год управиться рано, из скотиныоставил всего лошадь да корову.

Ясные дни сменились холодными, синевато-серенькими,беззвучными. Стали щеглы и синицы посвистывать в голом саду, снегири и ещекакие-то неторопливые крохотные птички, стайками перелетавшие с места на местопо гумну, падрины которого уже проросли ярко-зелеными всходами; иногда такаямолчаливая легонькая птичка одиноко сидела где-нибудь на былинке в поле… Наогородах за Дурновкой докапывали последние картошки. Стало рано темнеть, и вусадьбе говорили: "Как поздно машина-то теперь проходит!" — хотярасписание поездов ничуть не изменилось… Кузьма, сидя под окном, целый деньчитал газеты; он записал свою весеннюю поездку в Казакове и разговоры с Акимом,делал заметки в старой счетоводной книге, — то, что видел и слышал вдеревне… Больше всех занимал его Серый.

Серый был самый нищий и бездельный мужик во всей деревне.Землю он сдавал, на местах не жил. Дома сидел в голоде и холоде, но думалтолько о том, как бы разжиться покурить. На всех сходках бывал он, не пропускални одной свадьбы, ни одних крестин, ни одних похорон. Магарычи никогда необходились без него: он встревал не только во все мирские, но и во всесоседские — после купли, продажи, мены. Наружность Серого оправдывала егокличку: сер, худ, росту среднего, плечи обвислые, полушубочек короткий, рваный,замызганный, валенки разбиты и подшиты бечевой, о шапке и говорить нечего. Сидяв избе, никогда не снимая этой шапки, не выпуская изо рта трубки, вид он имелтакой, будто все ждал чего-то. Но ему, но его мнению, чертовски не везло. Неподпадало дела настоящего, да и только! Ну, а в бирюльки играть был он неохотник. Всякий, конечно, норовил охаять…

— Да ведь язык-то без костей, — говорилСерый. — Ты сперва дело в руки дай, а потом уж и бреши.

Земли у него было порядочно — три десятины. Но податей зашло— на десятерых. И отвалились от земли руки у Серого: "Поневоле сдашь ее,землю-то: ее, матушку, в порядке надо держать, а уж какой тут порядок!"Сам он сеял не больше полнивы, но и ту продавал на корню, — "милое занемилое сбывал". И опять с резоном: дождись-ка ее, попробуй! —"Все, к примеру, дождаться-то лучше…" — бормотал Яков, глядя всторону и зло усмехаясь. Но усмехался и Серый — печально и презрительно.

— Лучше! — хмыкал он. — Тебе хорошо брехать:девку отдал, малого женил. А у меня — глянь, угол-то сидит, ребятишек-то. Нечужие ведь. Я вон козу для них держу, поросенка выкармливаю… Тоже небосьпить-есть просят.

— Ну, коза, к примеру, в этом деле не повинна, —возражал, раздражаясь, Яков. — Это у нас, к примеру, все водочки да трубочкина уме… трубочки да водочки…

И, чтоб не поругаться с соседом без толку, спешил отойти отСерого. А Серый спокойно и дельно замечал ему вслед:

— Пьяница, брат, проспится, дурак никогда.

Разделившись с братом, долго скитался Серый по квартирам,нанимался и в городе и по имениям. Ходил и на клевера. И вот на клеверах-то идовезло ему однажды. Нанялась артель, к какой пристрял Серый, отделать большуюпартию по восьми гривен с пуда, а клевер возьми и дай больше двух пудов.Вытрясли его — Серый подрядился машонку бить. Нагнал в азадки зерна и купил их.И забогател: в ту же осень поставил кирпичную избу. Но не рассчитал: оказалось,что избу нужно топить. А чем, спрашивается? Да нечем было и кормиться. Ипришлось сжечь верх избы, и простояла она без крыши год, почернела вся.

А труба пошла на хомут. Правда, лошади еще не было; да ведьнадо же когда-нибудь начинать обзаведение… И Серый махнул рукой: решил продатьизбу, поставить или купить подешевле, глинобитную. Рассуждал он так: будет визбе — ну, на худой конец, десять тысяч кирпичей; за тысячу дают пять, а то ишесть рублей; выходит, значит, больше полсотни… Но кирпичей оказалось три споловиной тысячи, за матицу пришлось взять не пять целковых, а два с полтиной…Озабоченно приглядывая себе новую избу, целый год приторговывался он только ктем, что были совсем не по деньгам ему. И примирился с теперешней только втвердой надежде на будущую — крепкую, просторную, теплую.

— В этой я, прямо говорю, не жилец! — отрезал оноднажды.

Яков внимательно посмотрел на него, тряхнул шапкой.

— Так. Значит, ждешь, корабли приплывут?

— И приплывут, — ответил Серый загадочно.

— Ой, брось дурь, — сказал Яков, — наймиськуда ни на есть, да зубами, к примеру, держись за место…

Но мысль о хорошем дворе, о порядке, о какой-то ладной, настоящейработе отравляла всю жизнь Серому. Скучал он на местах.

— Она, видно, работа-то не мед, — говорили соседи.

— Небось была бы мед, кабы хозяин попался путный!

И Серый, вдруг оживившись, вынимал изо рта холодную трубку иначинал любимую историю: как он, будучи холостым, целых два годачестно-благородно отжил у попа под Ельцом.

— Да я и сейчас поди туда — с руками оторвут! —восклицал он. — Только слово сказать: пришел, мол, папаша, поработаться навас.

— Ну, к примеру, и шел бы…

— Шел бы! Когда у меня детей цельный угол сидит!Вестимо: чужую беду — руками разведу. А тут человек без толку пропадает…