Лето он провел в ожидании места. Мечты о садах оказалисьочень глупы. Возвратясь в город и хорошенько обдумав свое положение, начал онискать место приказчика, конторщика; потом стал соглашаться на любое — лишь быбыл кусок хлеба. Но поиски, хлопоты, просьбы пропадали даром. В городе ондавным-давно слыл за большого чудака. Пьянство и безделье превратили его впосмешище. Жизнь его сперва изумляла город, потом стала казатьсяподозрительной. Да и правда: где это видано, чтобы мещанин в его годы жил наподворье, был холост и нищ, как шарманщик: всего имущества — сундучок датяжелый старый зонт! И Кузьма стал посматривать в зеркало: что это, в самомделе, за человек перед ним? Ночует в "общем номере", среди чужих,приезжающих и уезжающих людей, утром плетется по жаре на базар, в трактиры, гделовит слухи о местах; после обеда спит, потом сидит у окна и читает, глядит напыльную белую улицу и бледно-голубое от жары небо… Для кого и для чего живет насвете этот худой и уже седой от голода и строгих дум мещанин, называющий себяанархистом и не умеющий толком объяснить, что значит — анархист? Сидит, читает;вздохнет, пройдется по комнате; опустится на корточки, отомкнет свой сундучок;переложит поаккуратнее истрепанные книжки и рукописи, две-три линючихкосоворотки, старый длиннополый сюртук, жилетку, истершееся метрическоесвидетельство… А что дальше делать?

И лето тянулось бесконечно долго. Теперь в городе стоялаадская сушь. Угловой дом подворья жарился на солнце. По ночам от духоты кровьстучала в голову, и будил каждый звук за открытыми окнами. А на сеновале нельзябыло спать от блох, крика петухов и вони навозного двора. Все лето не покидалаКузьму мечта съездить в Воронеж. Хоть бы до поезда побродить по воронежскимулицам, посмотреть на знакомые тополя, на тот голубенький домик за. городом… Дазачем? Истратить десять, пятнадцать рублей, а потом отказывать себе в свечке, вбулке? Да и стыдпо старику предаваться любовным воспоминаниям. А что до Клаши,так его ли еще дочь-то она? Видел он ее года два тому назад: сидит у окна,плетет кружево, облик милый и скромный, но похожа только на мать…

К осени Кузьма убедился, что необходимо или по святым местамуйти, в монастырь какой-нибудь, или — прости дернуть по горлу бритвой.Наступала осень. Уже пахло на базаре яблоками, сливами. Навезли гимназистов.Стало солнце садиться за Щепной площадью: выйдешь из Ворот вечером и, переходяперекресток, ослепнешь: налево вся улица, упирающаяся вдали в площадь, залитанизким скучным блеском. Сады за заборами — в пыли, паутине. Идет Полозовнавстречу — на нем крылатка, но шляпу уже сменил картуз с кокардой. В городскомсаду ни души. Забита раковина музыкантов, забит киоск, где продавали летом кумыси лимонад, закрыт дощатый буфет. И однажды, сидя возле этой раковины, Кузьматак затосковал, что уже не шутя задумался о самоубийстве. Солнце садилось, светего был красноватый, летела мелкая розовая листва до аллее, дул холодный ветер.В соборе звонили ко всенощной, и под этот мерный, густой звон, уездный,субботний, душа ныла нестерпимо. Вдруг под раковиной послышался кашель,кряхтенье… «Мотька», — подумал Кузьма. И правда: вылез из-под лестницыМотя-Утиная-Головка. Был он в рыжих солдатских сапогах, в очень длинномгимназическом мундире, обсыпанном мукой, — видно, базарпозабавился, — ив соломенной шляпе, много раз попадавшей под колеса. Нераскрывая глаз, отплевываясь и шатаясь с похмелья, он прошел мимо. Кузьма,сдерживая слезы, сам окликнул его:

— Моть! Иди потолкуем, покурим…

И Мотя вернулся, сел на скамью, стал сонно, шевеля бровями,завертывать цигарку, но, кажется, плохо соображал, кто это с ним, кто этожалуется ему на свою судьбу…

А на другой день тот же Мотя принес Кузьме записку Тихона.

В конце сентября Кузьма переехал в Дурновку.

III

В ту давнюю пору, когда Илья Миронов года два жил вДурновке, был Кузьма совсем ребенок, и остались у него в памяти толькотемно-зеленые пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще однатемная летняя ночь: ни единого огня не было в деревне, а мимо избы Ильи шли,белея в темноте рубахами, "девять девок, девять баб, десятая удова",все босые, простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и стоял оглушительныйзвон и стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдоватащила соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили, стучалии, когда вдова низким голосом выводила:

Ты, коровья смерть,

Не ходи в наше село! —

хор, на погребальный лад, протяжно вторил:

Мы опахиваем —

и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:

Со ладаном, со крестом…

Теперь вид дурновских полей был будничный. Ехал Кузьма сВоргла веселый и слегка хмельной, — Тихон Ильич угощал его за обедомналивкой, был очень добр в этот день, — и с удовольствием смотрел наравнины сухих бурых пашен, расстилавшиеся вокруг него. Почти летнее солнце,прозрачный воздух, бледно-голубое ясное небо, — все радовало и обещалодолгий покой. Седой, корявой полыни, вывороченной с корнем сохами, было такмного, что ее возили возами. Под самой усадьбой стояла на пашне лошаденка, срепьями в холке, и телега, высоко нагруженная полынью, а подле лежал Яков,босой, в коротких запыленных портках и длинной посконной рубахе, и,придавив" боком большого седого кобеля, держал его за уши. Кобель рычал икосился.

— Ай кусается? — крикнул Кузьма.

— Лют — мочи нет! — торопливо отозвался Яков,поднимая свою косую бороду. — На морды лошадям сигает…

И Кузьма засмеялся от удовольствия. Уж мужик так мужик,степь так степь!

А дорога шла под изволок, и горизонт суживался. Впередизеленела новая железная крыша риги, казавшаяся потонувшей в глухом низкоросломсаду. За садом, на противоположном косогоре, стоял длинный ряд изб изглинобитных кирпичей, под соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой лог, входившийв тот, что отделял усадьбу от деревни. И там, где лога сходились, торчали намысу крылья двух раскрытых ветряков, окруженных несколькими избамиоднодворцев, — Мысовых, как назвал их Оська, — и белела на выгоневымазанная мелом школа.

— Что ж, учатся ребятишки-то? — спросил Кузьма.

— Обязательно, — сказал Оська. — Ученик у нихбедовый!

— Какой ученик? Учитель, что ли?

— Ну, учитель, одна часть. Вышколил, говорю, ихнегобрата — куда годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него уж и прилаженовсе! Заехали мы как-то с Тихоном Ильичом — как вскочут все разом да какгаркнут: "Здравия желаем!" — где тебе и солдатам так-то!

И опять засмеялся Кузьма.

А когда проехали гумно, прокатили по убитой дороге мимонебольшого сада и повернули влево, на длинный двор, подсохший, золотившийся подсолнцем, даже сердце заколотилось: вот он и дома наконец. И, взойдя на крыльцо,переступив порог, Кузьма низко поклонился темной иконе в углу прихожей…