Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись болеемолодые и, так сказать, мало посвященные гости. На лицах хозяйки, Липутина ихромого учителя выразилась некоторая досада.

– Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли котчаянию, то нам-то тут чего делать? – осторожно заметил один офицер.

– Вы правы, господин служащий офицер, – резко оборотился кнему Шигалев, – и всего более тем, что употребили слово «отчаяние». Да, яприходил к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, – незаменимо,и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряявремени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десятивечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, торазойдемся в самом начале, – мужчины чтобы заняться государственною службой,женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они ненайдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо ктому же воротятся.

Началось движение: «Что он, помешанный, что ли?» – раздалисьголоса.

– Значит, всё дело в отчаянии Шигалева, – заключил Лямшин, –а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?

– Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, – заявилгимназист.

– Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалевакасается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? – веселорешил офицер.

– Тут не то-с, – ввязался, наконец, хромой. Вообще онговорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было иразобрать, искренно он говорит или шутит. – Тут, господа, не то-с. ГосподинШигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мнекнига его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, –разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получаетсвободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те жедолжны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничномповиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как быпервобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые авторомдля отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо,посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны наестественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но вуме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеровсовершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать многолюбопытного.

– Неужели вы серьезно? – обратилась к хромому madameВиргинская, в некоторой даже тревоге. – Если этот человек, не зная, кудадеваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревалаего.

– То есть вы про вашего братца? – спросил хромой.

– Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?

– И, кроме того, работать на аристократов и повиноваться им,как богам, – это подлость! – яростно заметила студентка.

– Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого наземле быть не может, – властно заключил Шигалев.

– А я бы вместо рая, – вскричал Лямшин, – взял бы этихдевять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их навоздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали быжить-поживать по-ученому.

– Так может говорить только шут! – вспыхнула студентка.

– Он шут, но полезен, – шепнула ей madame Виргинская.

– И, может быть, это было бы самым лучшим разрешениемзадачи! – горячо оборотился Шигалев к Лямшину. – Вы, конечно, и не знаете,какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так какваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж такэто назвали.

– Однако порядочный вздор! – как бы вырвалось уВерхо-венского. Впрочем, он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжалобстригать свои ногти.

– Почему же вздор-с? – тотчас же подхватил хромой, как будтотак и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. – Почему же именно вздор?Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, уКабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических исамых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть,гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почтиневозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалилсяот реализма, и его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потерекоторого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.

– Ну, я так и знал, что нарвусь, – пробормотал опятьВерховенский.

– Позвольте-с, – вскипал всё более и более хромой, –разговоры и суждения о будущем социальном устройстве – почти настоятельнаянеобходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том изаботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера ссвоими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказатькухонные, подробности в будущем социальном устройстве.

– Даже с ума сходят иные, – вдруг заметил майор.

– Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чемсидеть и молчать в виде диктаторов, – прошипел Липутин, как бы осмеливаясьнаконец начать нападение.

– Я не про Шигалева сказал, что вздор, – промямлилВерховенский. – Видите, господа, – приподнял он капельку глаза, – по-моему, всеэти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права на работу», шигалевщина – всё этовроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождениевремени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь написаную бумагу.

– Позвольте-с, – задергался на стуле хромой, – мы хоть ипровинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что насвете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, чтопроглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностраннойфактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения,под тем предлогом, что как мир ни лечи, всё не вылечишь, а срезав радикальносто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить черезканавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь женесовместимая с действительностию, как и «шигалевщина», о которой вы сейчасотнеслись так презрительно.

– Ну, да я не для рассуждений приехал, – промахнулсязначительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха,подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.

– Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, иочень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.

– А чего вам мой туалет?

– Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как ипеределать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если вРоссии, – рискнул опять Липутин.