Но каким образом фундаментальный статут, заключавший в себе столь ужасный и тяжкий для постижения секрет, мог существовать не замеченным в течение такого количества лет? Среди обвиняемых находились те, чей прием в орден осуществлялся более сорока лет назад, и на протяжении этого долгого периода определенное число профессов, принятых в орден, стали хранителями фатального секрета. Как же не нашлось ни одного из них, способного разоблачить его королевской или церковной власти? Как же столько священников ордена, которым исповедовались обвиняемые, не сокрушались о преступлениях, угрожающих Церкви, и, рискуя, разделили ответственность за это? Апологеты ордена Храма много раз настаивали на невероятности подобного длительного молчания[959].

Возражение стоит ему соответствующей кары. Скажем сначала, что для этого стало необходимым, чтобы секрет сохранялся настолько хорошо, насколько можно в это поверить. Задолго до того как церковное руководство решилось действовать по требованию короля, оно уже было осведомлено об общественных скандалах и самих признаниях нескольких Тамплиеров[960]. Мнение не ждало ареста рыцарей для смятения и восстания против ордена. Оно шло дальше, нежели предварительное расследование, почти не приемлющее обвинений, выдвигаемых общественным гласом. Что же касается определенных разоблачений, не говоря уже о показаниях, данных приором Монфокона и флорентийцем Ноффодеи, заточенных в тюрьму за преступления, высказывания которых по праву подпадают под подозрения, другие более достойные изобличения совершались достаточным количеством дворян и простолюдинов; отдельные из них принадлежали к ордену: эти данные собирает Ногаре, тайно приказывая их хранить у Корбея (Corbeil), дабы они служили свидетельствами[961]. Итак, несмотря на все предпринятые предосторожности, глаз правосудия следил за всеми таинственными практиками задолго до ареста виновных. И все же, террор бдел при вратах капитулярных залов, гарантируя орден от опасности и разоблачений. Посвящаемые предупреждались, что разглашение тайны оплачивалось свободой или даже жизнью: здесь, поистине, заключалась одна из глав обвинения (art. 69), удостоверенная многочисленными показаниями и воспроизведенная в булле об упразднении[962]. Теперь понятно, почему среди стольких посвященных в секрет братьев было так мало тех, кто ему изменяли.

Молчание, соблюдаемое исповедовавшимися братьями, объясняется равно полностью естественным образом. Орден располагал собственными Тамплиерами-священниками, облеченными всяким наставлением в культе; одна из статей публичного статута позволяла рыцарям исповедоваться только у священнослужителей ордена. Это было лишь дополнительным допущением, обратившимся в обязательное правило, на что указывает статья 73 обвинительного акта[963]. Значит, не стоило опасаться того, что исповедующийся брат мог раскрыть заблуждения, в которых сам являлся сообщником. Впрочем, такой брат мог целиком рассчитывать на папское отпущение, ему обеспеченное в отношении исповеди рыцарей, в полномочиях равных епископам[964]. Если некоторые обвиняемые утверждали, что исповедовались у других пастырей, минуя священников своего ордена, то можно справедливо предположить, что эти несчастные ссылались на свои так называемые исповеди лишь с целью смягчить ответственность за заблуждения, в которых должны были признаться[965].

Мы полагаем, этого достаточно, чтобы установить, что большое число членов ордена в последние годы его существования подчинялись определенным уставным статьям, держащимся в секрете и не утвержденным Святым Престолом; и именно в силу этой таинственной конституции осуществлялись приемы в орден.

Тогда нельзя относить эти странные практики на счет частных заблуждений или увлечений юности: для них необходимо искать более обоснованную причину; должно видеть, что они подлинно разоблачают скрытую доктрину, ересь. Следовательно, с того времени как орден или, по крайней мере, большая часть его членов стали использовать при принятии или на заседаниях генеральных капитулов религиозные обряды, практики и церемонии, отличные от ритуалов, признанных и разрешенных Церковью, то эти обряды, практики и церемонии очевидно заключали в себе ересь, что хорошо поняли отцы Вьеннского собора и суверенный понтифик в булле “Vox in excelso”[966].

Добавим, что по всей вероятности секретное учение не передавалось целиком и с первого раза новым адептам. Согласно мнению, опровергаемому Мюнтером, но защищаемому Грувеллем, в ордене существовало несколько последовательных степеней посвящения, второй или третий обет[967]. Это предположение недостаточно обосновано документами, но зато оно разрешает несколько трудностей, в том числе неведение, в котором, кажется, пребывали определенные рыцари и братья-сержанты относительно секрета ордена и степени его тяжести, что отмечается в признательных показаниях: одни ими даны по всем обвинительным основаниям; другие – только по определенному их числу.

Впрочем, те же самые из них, кто, несмотря на столько доказательств и признаний, упорствовали в отрицании солидарности всего ордена в ересях, вменяемых многим из его членов, кто отклонял столько свидетельств, объявляющих, что гетеродоксальные практики предписывались в порядке орденского пункта, уставной обязанности, должны были, по крайней мере, признать бесспорный факт: большое развитие и подобие данных практик. Каким образом в столь различных местах и разных эпохах, друг друга не знавшие люди могли подчиняться тем же самым заблуждениям, и как последние смогли неявно объединить стольких высокопоставленных лиц в общей идее их навязывания? Это подобие, это единство, по меньшей мере, доказывали предварительное согласие, образованные связи, верование, изначально установленное между определенным числом сторонников. Итак, даже в этой ограниченной гипотезе всегда существовала заинтересованность поиска того, чем являлось данное верование, в том числе и для противников предположения о наличии секретного статута, предмета нашего исследования, который будет достаточно подтвержден. Столь сжатое предшествующее рассуждение приходило на ум всем, даже тем из историков, кто противоречат принятию ереси, перешедшей в состояние статута. И нет почти никого среди них, кто, пораженный ее всеобщностью, не пытался бы объяснить ее на свой лад, проникнув в ее смысл и раскрыв ее источники[968].