— Я не хочу быть честной и нищей, — закричала Ксюша. — Ты былучше пожалела меня, ну почему ты такая беспощадная, мамочка? Да, я его нелюблю, ну и что?

— Не любишь, так уходи.

— Куда? К вам? Я лучше умру!

Отец молча присутствовал при разговоре, стоял и курил набалконе и, конечно, все слышал, поскольку дверь была открыта. Курил ономерзительный вонючий «Беломор». Ксюша принесла ему два блока «Парламента». Онавообще притащила им кучу подарков. Вместе с Галиной Семеновной выбрала дляматери чудесный летний костюм из голубого немнущегося испанского льна, духи«Опиум», а для отца — рубашку и галстук от «Версаче». Галина Семеновна нескупилась, очень хотела понравиться новым родственникам. Ксюша приехала к нимна такси, с огромной сумкой, в которой, кроме фирменных пакетов с подарками,были еще баночки с черной икрой, упаковки семги и севрюги, дорогая наряднаяскатерть. Она еле дотащила эту сумку от машины до квартиры. В «кенгуру» спалакрошечная Машенька, ей едва исполнился месяц. Ксюше так хотелось, чтобыродители смягчились, обрадовались подаркам, а главное, полюбовались внучкой. Ноони были неумолимы.

— Забери все это! И запомни: ты можешь прийти сюда только водном случае — если решишь остаться здесь, — сказал отец.

Конечно, подарки она не забрала, сумка так и стояла вкрошечной прихожей, они даже не заглянули в нее. Схватив ребенка, Ксюшавыбежала из квартиры, шарахнув дверью так, что Маша испуганно заплакала.

Потом они звонили пару раз, но, слыша мамин голос, Ксюшачувствовала болезненный спазм в горле и не могла произнести ни слова.

— Ты должна нас понять, — неуверенно бубнил папа. — Нупредставь, что ты будешь чувствовать, если Машенька, когда вырастет, поступиттак же? Я очень прошу тебя приехать, мы с мамой хотим видеть внучку.

— А почему они не могут приехать сами? — наивно спрашивалаГалина Семеновна, прекрасно зная, что этого не будет никогда. Между нею иКсюшиными родителями с первых минут возникла острая органическаянесовместимость.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Ксюша купилажетон в ларьке, подошла к таксофону и набрала свой домашний номер. Протяжныегудки отзывались в ней невыносимой тоской. Дома никого не было. И вообще,никого не было на свете, кроме белобрысого ублюдка, который зачем-то шел заней. Впрочем, понятно зачем. Хотел убить. Это было для него важней, чемполучить свой нож. Возможно, никто никогда не выстреливал ему в глазадезодорантом, не ускользал от него так оскорбительно, как Ксюша. И теперь он неуспокоится, пока не уничтожит ее.

Она наконец увидела его. Он стоял у стеклянной витрины спортивногомагазина и ждал, пока она положит трубку.

* * *

Подъезжая к особняку Пныри в Сокольниках, Варя выключилателефон. Бородин мог перезвонить в любую минуту, не хватало только беседовать сним при Пныре.

Ей еще не приходилось бывать в гостях у старого вора, ноадрес она знала и без труда нашла высокий бетонный забор в тихом безлюдномпереулке, неподалеку от парка. Ворота разъехались, пропуская ее машину. Варяувидела бело-голубую виллу, выстроенную в старом английском стиле. Охранникмрачно кивнул и повел ее в гостиную. Пныря сидел у пылающего камина. Лицо егобыло зеленоватым, глаза красными, заплаканными, выглядел он так, словновернулся с того света, прихватив с собой часть мучений, которые ему тамполагается испытать. Варя подошла и чмокнула его в колючую ледяную щеку.

— Пить, есть хочешь? — спросил он хрипло.

— Нет, спасибо. — Она села в кресло напротив и вопросительноуставилась в больные, запавшие глаза. Она не стала спрашивать, что случилось.Пныря слабо махнул охраннику, тот удалился и закрыл дверь. Молчание длилосьнесколько бесконечных минут, старый вор смотрел на Варю, и она стараласьвыдержать этот взгляд, не моргая, не отводя глаз. Наконец он опустил веки, иВаря решилась оглядеться. Сквозь щель между тяжелыми темно-синими портьерамипадала золотая полоса, прямая и острая, как лезвие. От солнечного света огонь вкамине казался прозрачным. В огромном аквариуме, в мутной зеленоватой воде,лежало небольшое бревно, покрытое то ли корой, то ли толстой плесенью. Варя слегким ужасом угадала в нем живого крокодила. Прямо над головой у Вари что-тоживо, возбужденно зашумело, и смешной механический голос произнес:

— Где деньги? Ур-рою!

Высоко, на книжном шкафу, стояла клетка с жирным пестрымпопугаем. Птица смотрела на Варю сверху вниз блестящими круглыми глазками.

— Генаша погиб, — еле слышно выдохнул Пныря.

Варя попыталась вспомнить, кто такой Генаша, но не сумела.Лицо Пныри казалось мертвым. Он не двигался, и ей захотелось проверить, дышитли он. Конечно, дышал, прислушавшись, она различила тихое, нездоровое сопение.Из-под закрытых век выкатились две мутные симметричные слезы.

— Ты можешь ничего не говорить, девочка, — произнес он,судорожно всхлипнув, — просто побудь со мной. При тебе могу поплакать, причужих нельзя. Дай мне руку.

— Око за око! — выкрикнул попугай и засмеялся жуткимчеловеческим смехом. — Где деньги? Ур-рою, падла!

Варя пододвинула свое кресло поближе и погладила узловатуюледяную кисть, лежащую на подлокотнике. Пныря несильно сжал ее пальцы.

— Сегодня прилетит Петюня. Он обязательно их найдет. Я личнобуду с ними разбираться. Они мне расскажут все и умрут очень медленно. Но легчемне не станет. Я любил его, гаденыша, как родного сына. Зачем он это сделал сомной? За что?

Варя терпела и не задавала вопросов. Пальцы, сжатые рукойПныри, онемели, странный, мертвый холод медленно тек от них к плечу и дальше повсему телу. В гостиной было очень жарко, но Варю зазнобило. Ей вдруг захотелосьвскочить и убежать вон, подальше от крокодила, от попугая с его человеческимхохотом, от Пныри с его ледяной мертвой хваткой. Впервые она по-настоящему ясноощутила в себе крошечную отдельную жизнь, ребеночка, которому наверняканеполезна эта мертвая хватка старого жуткого вора.

«Вот он держит меня за руку, и что-то такое передается черезкожу. Мне страшно, а ребеночку каково? — подумала она и тут же попыталасьотогнать эту бредовою мысль. Она знала, какая у Пныри интуиция, он мог запростопочувствовать ее отвращение, и это было куда опасней всяких туманных биотоков.— Я должна искренне пожалеть его, полюбить. Он старый, больной человек. У негослучилось огромное несчастье. Ему плохо. Мне его очень жалко, я его люблю какродного. Бедненький, хорошенький Пныречка, я с тобой, ты можешь мне верить».

Самовнушение помогло. Рука, задеревеневшая, почтипарализованная, стала согреваться.

Страх пропал.

— Может, тебе поспать? — осторожно спросила она. — Знаешь,я, когда мне очень плохо, пытаюсь уснуть. А потом все кажется легче, головапроясняется. Ты ложись сюда, на кушетку, а я с тобой посижу. Я не уйду, буду стобой сколько нужно.