– Нет, я уж к себе-с. Я вот на его кобылке и доеду, –показал он на сторожа. – Засим прощайте-с, желаю вам полное удовольствиеполучить.

Так и порешили. Батюшка отправился на кобылке, обрадованный,что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: ненадо ли будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случаеблагодетеля Федора Павловича, «а то, неровен час, узнает, осердится и милостипрекратит». Сторож, почесавшись, молча отправился в свою избу, а Митя сел налавку ловить, как он выразился, мгновение. Глубокая тоска облегла, как тяжелыйтуман, его душу. Глубокая, страшная тоска! Он сидел, думал, но обдумать ничегоне мог. Свечка нагорала, затрещал сверчок, в натопленной комнате становилосьнестерпимо душно. Ему вдруг представился сад, ход за садом, у отца в дометаинственно отворяется дверь, а в дверь пробегает Грушенька… Он вскочил славки.

– Трагедия! – проговорил он, скрежеща зубами, машинальноподошел к спящему и стал смотреть на его лицо. Это был сухопарый, еще не старыймужик, с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькоюрыжеватою бородкой, в ситцевой рубахе и в черном жилете, из кармана котороговыглядывала цепочка от серебряных часов. Митя рассматривал эту физиономию сострашною ненавистью, и ему почему-то особенно ненавистно было, что он в кудрях.Главное то было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над ним со своимнеотложным делом, столько пожертвовав, столько бросив, весь измученный, а этоттунеядец, «от которого зависит теперь вся судьба моя, храпит как ни в чем небывало, точно с другой планеты». «О, ирония судьбы!» – воскликнул Митя и вдруг,совсем потеряв голову, бросился опять будить пьяного мужика. Он будил его скаким-то остервенением, рвал его, толкал, даже бил, но, провозившись минут пятьи опять ничего не добившись, в бессильном отчаянии воротился на свою лавку исел.

– Глупо, глупо! – восклицал Митя, – и… как это всебесчестно! – прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть голова:«Бросить разве? Уехать совсем, – мелькнуло в уме его. – Нет уж, до утра. Вотнарочно же останусь, нарочно! Зачем же я и приехал после того? Да и уехать нена чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»

Голова его, однако, разбаливалась все больше и больше.Неподвижно сидел он и уже не помнил, как задремал и вдруг сидя заснул.По-видимому, он спал часа два или больше. Очнулся же от нестерпимой головнойболи, нестерпимой до крику. В висках его стучало, темя болело; очнувшись, ондолго еще не мог войти в себя совершенно и осмыслить, что с ним такоепроизошло. Наконец-то догадался, что в натопленной комнате страшный угар и чтоон, может быть, мог умереть. А пьяный мужик все лежал и храпел; свечка оплыла иготова была погаснуть. Митя закричал и бросился, шатаясь, через сени в избусторожа. Тот скоро проснулся, но услыхав, что в другой избе угар, хотя и пошелраспорядиться, но принял факт до странности равнодушно, что обидно удивилоМитю.

– Но он умер, он умер, и тогда… что тогда? – восклицал предним в исступлении Митя.

Двери растворили, отворили окно, открыли трубу, Митяпритащил из сеней ведро с водой, сперва намочил голову себе, а затем, найдякакую-то тряпку, окунул ее в воду и приложил к голове Лягавого. Сторож жепродолжал относиться ко всему событию как-то даже презрительно и, отворив окно,произнес угрюмо: «Ладно и так» – и пошел опять спать, оставив Мите зажженныйжелезный фонарь. Митя провозился с угоревшим пьяницей с полчаса, все намачиваяему голову, и серьезно уже намеревался не спать всю ночь, но, измучившись,присел как-то на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза,затем тотчас же бессознательно протянулся на лавке и заснул как убитый.

Проснулся он ужасно поздно. Было примерно уже часов девятьутра. Солнце ярко сияло в два оконца избушки. Вчерашний кудрявый мужик сидел налавке, уже одетый в поддевку. Пред ним стоял новый самовар и новый штоф. Старыйвчерашний был уже допит, а новый опорожнен более чем наполовину. Митя вскочил имигом догадался, что проклятый мужик пьян опять, пьян глубоко и невозвратимо.Он глядел на него с минуту, выпучив глаза. Мужик же поглядывал на него молча илукаво, с каким-то обидным спокойствием, даже с презрительным каким-товысокомерием, как показалось Мите. Он бросился к нему.

– Позвольте, видите… я… вы, вероятно, слышали от здешнегосторожа в той избе: я поручик Дмитрий Карамазов, сын старика Карамазова, укоторого вы изволите рощу торговать…

– Это ты врешь! – вдруг твердо и спокойно отчеканил мужик.

– Как вру? Федора Павловича изволите знать?

– Никакого твоего Федора Павловича не изволю знать, – как-тогрузно ворочая языком, проговорил мужик.

– Рощу, рощу вы у него торгуете; да проснитесь, опомнитесь.Отец Павел Ильинский меня проводил сюда… Вы к Самсонову писали, и он меня к вамприслал… – задыхался Митя.

– В-врешь! – отчеканил опять Лягавый.

У Мити похолодели ноги.

– Помилосердуйте, ведь это не шутка! Вы, может быть,хмельны. Вы можете же, наконец, говорить, понимать… иначе… иначе я ничего непонимаю!

– Ты красильщик!

– Помилосердуйте, я Карамазов, Дмитрий Карамазов, имею к вампредложение… выгодное предложение… весьма выгодное… именно по поводу рощи.

Мужик важно поглаживал бороду.

– Нет, ты подряд снимал и подлец вышел. Ты подлец!

– Уверяю же вас, что вы ошибаетесь! – в отчаянии ломал рукиМитя. Мужик все гладил бороду и вдруг лукаво прищурил глаза.

– Нет, ты мне вот что укажи: укажи ты мне такой закон, чтобыпозволено было пакости строить, слышишь ты! Ты подлец, понимаешь ты это?

Митя мрачно отступил, и вдруг его как бы «что-то ударило полбу», как он сам потом выразился. В один миг произошло какое-то озарение в умеего, «загорелся светоч, и я все постиг». В остолбенении стоял он, недоумевая,как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться вэтакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этимЛягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет питьзапоем еще неделю – чего же тут ждать? А что, если Самсонов меня нарочноприслал сюда? А что, если она… О Боже, что я наделал!..»

Мужик сидел, глядел на него и посмеивался. Будь другойслучай, и Митя, может быть, убил бы этого дурака со злости, но теперь он весьсам ослабел как ребенок. Тихо подошел он к лавке, взял свое пальто, молча наделего и вышел из избы. В другой избе сторожа он не нашел, никого не было. Онвынул из кармана мелочью пятьдесят копеек и положил на стол, за ночлег, засвечку и за беспокойство. Выйдя из избы, он увидал, что кругом только лес иничего больше. Он пошел наугад, даже не помня, куда поворотить из избы –направо или налево; вчера ночью, спеша сюда с батюшкой, он дороги не заметил.Никакой мести ни к кому не было в душе его, даже к Самсонову. Он шагал поузенькой лесной дорожке бессмысленно, потерянно, с «потерянною идеей» и совсемне заботясь о том, куда идет. Его мог побороть встречный ребенок, до того онвдруг обессилел душой и телом. Кое-как он, однако, из лесу выбрался: предсталивдруг сжатые обнаженные поля на необозримом пространстве. «Какое отчаяние,какая смерть кругом!» – повторял он, все шагая вперед и вперед.