выражаться яснее, для них это становится тяжелой, почти непосильной задачей, уступкой внешнему миру, на которую они идут с большой неохотой. Я подозреваю, что на самом деле неясность представляется им намного точнее привычной для нас точности.

Поэтому я так до сих пор и не знаю, при каких обстоятельствах умер Чжунци. Вот краткий пересказ всего, что говорили мацяосцы: Чжунци был жадноват, но не так, чтобы очень жадный; человек он был передовой, только любил всякую чертовщину; Чжунци никогда не оставался внакладе, но везения ему не хватало; жену его почти вылечили, да вот снадобья подходящего найти не смогли; Чжунци куда ни приходил, везде держался настоящим начальником, только на начальника был не похож; дом они новый построили, это верно, да вот построили его не себе; Хуан Пятый ему завсегда был рад помочь, да только ничем не помог; Чжунци все уважали, но голоса у него никогда не было; воровать он не воровал, только взял на бойне мяса и денег не заплатил; желтолозника он наглотался – что верно, то верно, но рук на себя не накладывал… И что я мог понять из этих слов?

Мне удалось выяснить, что бездетный Чжунци долго ухаживал за больной женой, жизнь становилась тяжелее с каждым днем, под конец не было денег даже на кусок свинины. В канун Праздника хризантем[140] он не удержался и стащил на бойне кусок мяса, его поймали на месте, заставили написать самокритику и вывесили ее на всеобщее обозрение. Не выдержав позора, на другой день он выпил отвар желтолозника. Вот и все. Но даже такой простой сюжет мацяосцы не могли изложить понятно – с их пристрастием к тмину и жасмину история постоянно наполнялась туманом и неясностями, что лишний раз доказывало: мацяосцы не хотят принимать очевидные факты или же не хотят принимать очевидные факты во всей их простоте. Может быть, им казалось, что за каждым звеном истории скрывается целый ряд непроговариваемых обстоятельств, и эти-то самые обстоятельства путали, коверкали и дробили рассказы мацяосцев, превращая их в какую-то бессвязную чепуху.

Чжунци подписал своей фамилией бессчетное число документов, и последняя его подпись с привычной ремаркой «согласую» венчала вывешенную на столбе самокритику по поводу кражи куска мяса с бойни. В самокритике он называл себя вором, бесстыжей скотиной, реакционным элементом, обманувшим доверие Партии, правительства и собственных предков. Кое-где Чжунци явно перегнул с самокритикой – можно представить, в каком смятении он находился. На самом деле за всю жизнь он выведал целую бездну чужих секретов, узнал множество тайных грешков, лежавших на совести деревенских, но сам всегда жил честно, никогда не зарывался и ни одной соломинки не взял из общего стога. И помогла ли Чжунци его порядочность? Нет. Зато люди, вся подноготная которых была ему прекрасно известна, люди не самые порядочные, один за другим вырывались вперед, а он беспомощно смотрел, как они богатеют, пока его горшок из-под свиного жира зарастал паутиной. Наверное, ему следовало что-то изменить? Я представляю, как он зашел на бойню без гроша в кармане, вдохнул жгучий жар предстоящего праздника и решил начать перемены в своей жизни с куска мяса. К сожалению, вместо мяса Чжунци получил только несмываемый позор и всеобщее осуждение.

Но что ему было делать?

Продолжать порядочную жизнь? Или плевать на порядки?

Задай он мне такой вопрос, скорее всего, я не сразу бы нашелся, что сказать. И тогда, подыскивая слова, позволяющие уйти от однозначного ответа, я увидел бы, как со всех сторон на меня наползает неумолимый тмин-жасминовый морок.

▲ Убы́ток

▲ 亏元

В 1968 году я участвовал в комиссии по проверке кадровых работников. Группировка под названием «Вечное равнение на восток», стоявшая тогда у власти в хунаньском парткоме, хотела прекратить разбирательство в отношении двух руководящих товарищей из парткома, но прежде требовалось проверить политическую благонадежность их родственников. Чтобы предотвратить возможные инсинуации со стороны противоборствующей группировки, руководящие товарищи из парткома сами попросили хунвэйбинов выделить несколько человек для проведения общественного дознания. И так я, мальчишка с необсохшим молоком на губах, вошел в комиссию по проверке кадровых работников и получил завидную возможность проехаться по стране за казенный счет.

Первым делом мы посетили тюрьмы Пекина, Цзиньчжоу и Шэньяна, чтобы выяснить обстоятельства дела двоюродного брата одного из руководящих товарищей. Когда-то он был известным диктором на радио, но в пятидесятые допустил оговорку, назвав видного деятеля ЦК по имени Ань Цзывэнь Сун Цзывэнем[141], за что был арестован, приговорен к пятнадцати годам и теперь отбывал наказание в шэньянской тюрьме. Он подавал апелляции, кассации и прошения, но каждое следующее слушание только подтверждало его вину – судьи все как один считали, что за неверно произнесенный иероглиф человек должен поплатиться пятнадцатью годами жизни. А еще более удивительно, что он и сам теперь был с этим согласен: во время нашего разговора через слово повторял, как виноват перед Партией, как виноват перед председателем Мао, твердил, что несет заслуженное наказание. И меня, которому едва сравнялось пятнадцать лет, он называл «почтенным руководителем»: «Почтенный руководитель, никаких апелляций я больше подавать не собираюсь. Буду честно проходить идеологическое перевоспитание».

Пока мы возвращались в гостиницу мимо высоких тюремных стен, мимо сетки под напряжением, меня вдруг охватил страх – безотчетный страх перед иероглифом ань, перед иероглифом сун, перед всеми иероглифами вообще.

За стенами гостиницы слышалась пальба. На улицах стояли баррикады, виднелись следы от пуль, висел запах пороха, разъезжали машины с вооруженными цзаофанями[142], их громкие крики вырывали постояльцев из тревожного сна. В 1968 году шэньянский Красный штаб штурмовал Революционный штаб, а группировка «Идеи Мао Цзэдуна» вела карательный поход против группировки «Идеи маоизма». На вокзале шли ожесточенные бои, железнодорожное сообщение остановилось, и мы с попутчиками застряли в той гостинице на целых две недели, дожидаясь, когда наконец сможем вернуться домой. Скорее всего, новые поколения не понимают, что тогда происходило, – например, моей дочери трудно это понять. Для нее Красный штаб и Революционный штаб отличаются друг от друга только названиями, ведь члены всех противоборствующих группировок исповедовали одинаковую идеологию, имели одинаковые интересы, одинаково себя вели, одинаково одевались и одинаково говорили – а после все подались в бизнес, пошли работать, учиться или играть на бирже, независимо от штаба, в котором состояли. Но чем тогда объяснить кровавые побоища времен «культурной революции»?

Точно так же и я в свое время не мог понять причины Крестовых походов. Я читал и «Библию», и «Коран», но заметил только некоторые отличия