– А что пишет Августин, Doctor Ecclesiae в «De civitateDei»? – воскликнул один из паломников, демонстрируя свою начитанность,довольно неожиданную, поскольку цвет его носа свидетельствовал скорее об иныхпристрастиях. – Так вот, речь там идет о войне справедливой. А что можетбыть более справедливым, нежели война с нехристями и ересью? Не мила ли такаявойна Богу? Не мило ли Ему, когда кто-то убивает Его врагов?

– А Иоанн Златоуст, а Исидор что пишут? – закричалдругой эрудит с таким же красно-сизым носом. – А святой Бернад Клеровский?Велят убивать еретиков, мавров и безбожников. Вепрями именует их, нечистыми.Таковых убивать, речёт, не грех. Ибо во славу Божию!

– Кто ж я таков, будь Боже милостив, – сложил рукифранцисканец, – чтобы возражать святым и докторам Церкви? Я ж не спорю, недискутирую, я лишь повторяю слова Христа на Горе. А он наказал любить ближнегосвоего. Прощать тем, кто провинился перед Ним. Любить врагов и молиться за них.

– А Павел велит эфессянам, – добавил другой измонахов таким же тихим голосом, – супротив сатаны вооружаться любовью иверой, а не копьями.

– И даст Бог, в конце концов, – перекрестилсятретий францисканец, – любовь и вера победят. Согласие и Pax Dei[338] воцарятся меж христианами. Ибо, ну, гляньте, кто пользуетсядиференцией[339] меж нами? Бусурманин! Сегодня мы спорим счехами о Слове Божием, о комунии, а завтра? Что может случиться завтра? Магомети полумесяцы на церквях!

– Ну что же, – фыркнул самый старшийпаломник, – может, и чехи прозреют, отрекутся от еретичества. Может, им вэтом деле голод поможет! Ибо вся Европа присоединилась к эмбарго, запретилаторговлю и всякий промысел с гуситами. Если им этого будет мало, то она и разоружит,и уморит голодом. Когда в кишках голод заиграет, так они поддадутся, вотувидите.

– Война, – повторил с нажимом первыйфранцисканец, – есть зло. Это мы уже установили. А по-вашему что, блокада– это Иисусово учение? Велел Иисус на Горе голодом ближнего морить?Христианина? Отбросив религиозные диференции, чехи – тоже христиане. Нет, ненужно никому это эмбарго.

– Верно, брат, – вставил раскинувшийся под дубомТибальд Раабе. – Так не годится. И еще скажу, что порой такие блокадыстановятся обоюдоострым оружием. Хорошо, если они нас до несчастья не доведут,как довели лужичан. А то как бы не отыгралось на Силезии так же, как на ВерхнейЛужице прошлогодняя селедочная война.

– Селедочная война?

– Так ее назвали, – спокойно пояснилголиард, – потому что речь шла и об эмбарго, и о селедках. Хотите,расскажу.

– Ну ясно ж, хотим. Хотим!

– Так вот, – Тибальд Раабе выпрямился,обрадовавшись проявленному интересу, – все было так: пан Гинек Бочек изКунштата, чешский дворянин, гусит, бо-о-ольшим был любителем сельдей, мало чтоедал с таким удовольствием, как балтийские улики,[340]особливо под пиво или горилку или же в пост. А верхнелужицкий рыцарь Генрик фонДогна, пан в Грифенштайне, знал о бочековом аппетите. А поскольку Рейхстаг в этовремя аккурат относительно эмбарго совещался, то решил пан Генрик обратитьслово в плоть и по собственной инициативе гусита прижать. Взял, да изаблокировал ему поставки сельди. Обозлился пан Бочек, стал просить, мол,религия – религией, но селедка-то селедкой. Ты, папист паршивый, дерись задоктрину и литургию, но селедку мне оставь, потому как я ее люблю. А пан Догнана это: селедок к тебе, еретик, не пропущу, жри, Бочек, бочок, грудинку,значит, даже по пятницам. Ну и это уж переполнило чашу. Собрал разъяренный панГинек дружину, двинулся на лужицкие земли, неся туда меч и огонь. Первым деломспалил замок Карлсфрид, пограничный таможенный пункт, где задерживали сельдевыетранспорты. Но пану Бочеку этого было мало, жутко он был разозленный. Запылалидеревни вокруг Гартау, церкви, фольварки, даже предместья самой Житавы осветилозарево пожаров. Три дня пан Бочек палил и грабил. Не окупилась, ох не окупиласьлужичанам Селедочная война! Не желаю Силезии ничего подобного.

– Будет то, – проговорил францисканец, – чтоБог положит.

Долго никто не произносил ни слова.

Погода начала портиться. Грозно потемнели подгоняемые ветромтучи. Шумел лес, первые капли дождя начали кропить капюшоны, епанчи, черноепокрывало телеги. Рейневан подъехал стремя к стремени к Тибальду Раабе.

– Хороший рассказ, – тихо проговорил он. – Оселедках. И кантилена о Виклифе тоже ничего. Удивляюсь только, что ты незавершил всего, как там, в Кромолине, чтением четырех пражских статей.Интересно, колектор знает о твоих взглядах?

– Узнает, – тихо ответил голиард, – когдапридет время. Потому что, как говорит Екклесиаст: «Всему свое время… Времярождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Времяубивать и время врачевать, время молчать и время говорить. Время искать и времятерять, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру».[341] Всему свое время.

– На сей раз я соглашусь с тобой целиком и полностью.

На распутье среди светлого березняка – каменный покаянныйкрест, один из множества в Силезии памятников преступления и покаяния.

Напротив креста светлел песчанистый тракт, в остальныхнаправлениях расходились мрачные лесные дороги. Ветер рвал кроны деревьев,раскидывал сухие листья. Дождь – пока еще только мелкий – бил в лицо.

– Всему свое время, – сказал Рейневан ТибальдуРаабе. – Так говорит Екклесиаст. Вот и пришло время нам расстаться. Явозвращаюсь в Зембицы. И, пожалуйста, помолчи.

Колектор посмотрел на них. Меньшие Братья, паломники, солдаты,Хартвиг фон Штетенкорн и его дочка тоже.

– Я не могу, – начал Рейневан, – оставитьдрузей, которые, возможно, попали в беду. Это несправедливо. Дружба – штукаизумительная и громадная.

– Разве я что-нибудь говорю?

– Еду.

– Поезжайте, – кивнул голиард. – Однако, есливам придется сменить планы, если вы все же предпочтете Бардо и дорогу в Чехию,вы сможете запросто догнать нас. Мы будем ехать медленно. А возле СчиборовойПорубки думаем задержаться подольше. Запомните: Счиборова Порубка.

– Запомню.