поляки наших пленных красноармейцев порядка 30 000 на тот свет отправили. Наши их исполнили, поделом значит»; «были пущены в расход исключительно те поляки, чья вина в геноциде советских военнопленных была доказана» [1236]. Однако если убийство польских офицеров и интеллигенции – это ответ за смерть военнопленных в 1920-е гг., то «тогда давайте нанесем ядерный удар по Монголии – за Батыя и Мамая. Заодно татар порубаем шашками»[1237]. Подобная аргументация оказывается частью более сложной проблемы определения хронологических границ исторической ответственности, которая выходит за рамки дискуссий участников исторических пабликов. В этой связи примечательно, что редко в исторической памяти участников дискуссий о Катыни возникают более ранние образы, несмотря на сложность российско-польских отношений на протяжении истории.

В-третьих, подчеркивается участие поляков в Холокосте, обращается внимание на поведение польской политической элиты во время Второй мировой войны. Таким образом, Польша выставляется не жертвой, а агрессором или даже виновником событий, причем обсуждения непосредственно Катынской трагедии в этом случае не происходит.

В-четвертых, события в Катыни маркируются как «НОРМА для ВСЕХ правительств того времени. Так поступали все крупные страны. И как-то ни бриттов, ни амеров, ни французов никто не упрекает и не требует покаяния. Почему мы должны?»[1238] Участники дискуссий подчеркивают, что за военные преступления вообще никто не ответил, кроме Германии: «Почему нам нужно в чем-то каяться? Я не хочу. Я хочу жить по той истории, которую мне преподавали в школе: мы народ-победитель, а кто не согласен – того тоже победим»[1239].

Таким образом, сторонники этой модели, признавая акт совершения расстрела со стороны НКВД, не согласны признавать вину и ответственность за эти события современной России и себя лично: «Примирение-то примирением. Но требовать покаяния, как это делают некоторые пшеки (да-да, именно пшеки и ляхи, а не Поляки, ибо не каждый Поляк – пшек или лях), причем на пустом месте – это черезчур. Не правда ли?»[1240] Проблемным моментом здесь оказывается осмысление выбора сообщества, к которому относится индивид. Исследователи замечают: «Проблема определения исторической ответственности заключается в том, что ее субъект (индивидуальный или коллективный) полагается уже известным и тождественным реальному сообществу, тогда как действительность вовсе не так однозначна»[1241]. Тождественны ли современные немцы нацистской Германии? Тождественны ли современные россияне сотрудникам НКВД? И насколько обязательна констатация именно факта тождественности? С одной стороны, существующий исторический нарратив и политические практики предполагают преемственность современной России и Советского Союза, однако акцент как в политике, так и в истории делается на фактах побед СССР, а не на признании поражений. Можно предположить, что это оказывается одной из причин, почему в сообществах более распространенной является точка зрения, в соответствии с которой вменение вины не влечет за собой признание ответственности.

Сторонники альтернативной точки зрения (организатором событий в Катыни является Германия, однако немцы не несут никакой ответственности за них) не столько подчеркивают вину немцев, сколько невиновность россиян, ссылаясь на якобы существующие в официальной трактовке несостыковки. Сама версия об организации расстрела польских офицеров и интеллигенции называется «геббельсовской», ее признание сначала М. С. Горбачевым, а затем и руководством России связывается с ненавистью этих людей к Советскому Союзу[1242]: «Какие наши признали? Это эльцин и горби что ли? Не знаю, как вы, а я их нашими не считаю, я им не давал право платить компенсацию полякам из своего кармана»[1243]. Признание официальной версии руководством СССР и России произошло «вопреки фактам, логике и здравому смыслу»[1244], в суждениях часто используются риторические фигуры, апеллирование к эмоциям и таким концептам, как «историческая правда».

Далее мы рассмотрим некоторые особенности дискурса о событиях в Катыни, характерные для всех моделей.

Самым распространенным концептом в дискуссиях о Катынской трагедии является «правда». Речь идет об «исторической правде»[1245], которая может относиться как к гибели россиян в Польше в 1920-е гг., так и противостоять «садомазохизму» или «мазохизму», под которым имеются в виду практики покаяния за Катынскую трагедию. При таком понимании «правды» апеллирование к авторитетам политиков, как ни странно, оказывается более значимым, чем к мнению историков. Дискуссии могут вестись на тему, насколько тот или иной политик авторитетен, но не вокруг ссылок на исторические работы. Возможно, на эту ситуацию оказали влияние небольшое количество открытых источников и общая политизированность темы, а также критическое отношение к истории вообще. «Ну, для них подлинные документы только те, которые соответствуют их убеждениям, а остальное – гнусная подделка демократов и западных спецслужб. Иначе говоря, если факты не совпадают с их мнением, тем хуже для фактов»[1246]. Правда, таким образом, оказывается одной из ключевых характеристик использования прошлого в политических целях[1247].

Также в дискуссиях о Катыни часто присутствует апеллирование к моральной ответственности. Однако ее дефиниции довольно затруднены, скорее речь идет о некоем общем месте, о котором необходимо упомянуть, но ценность подобной аргументации в дискурсе официальной политической элиты вызывает сомнения. Более распространенным является экономический, а не этический дискурс. Например, признание вины Советского Союза, по мнению Д. А. Медведева, позволит выстроить «взаимовыгодные отношения»[1248]; о выгоде говорят также участники форумов, но без конкретных предложений. Таким образом, моральный и экономический аспекты ответственности присутствуют в дискурсе, но оказываются за пределами социальных практик.

Одним из самых важных моментов дискуссий об ответственности той или иной стороны является апеллирование к будущему. Можно утверждать, что определенным образом понятное будущее выступает в качестве актора исторической ответственности, т. е. в современных дискуссиях об исторических событиях, в том числе и о Катынской трагедии, имеет место определенная инверсия времени, в соответствии с которой разговор о прошлом однозначно предполагает будущее. Причем будущее оказывается нелинейным следствием прошлого, оно сосуществует с ним и зачастую определяет его. То есть будущее не следует из прошлого, а формирует его.

Парадоксально, но разговор о Катынском преступлении и даже признание этого преступления не приводит к обсуждению практик покаяния и ответственности. Несмотря на признание вины СССР со стороны как политической элиты, так и многих представителей академического сообщества и общественных деятелей, дискурс покаяния и исторической ответственности остается малораспространенным в современной России. Одна из причин этого заключается в том, что оценки событий в Катыни и выявление степени ответственности оказываются связанными с контекстом, в рамках которого идет дискуссия. Определяющим становится нарратив, а не оценки события сами по себе: Катынская трагедия оказывается частью российско-польских отношений, сталинских репрессий, информационной «гибридной» войны и фальсификации истории Второй мировой войны. В этой ситуации с позиции тех, кто отрицает вину СССР, признание в том числе Катынского расстрела как преступления НКВД приводит к разрушению сформированного