Нескромные люди вроде Эрнесто удивляют меня. Я гадаю, объясняется ли его самоуверенность тем, что он фактически является главой семьи. Его отец умер уже давно, и он всегда жил лишь с мамой и сестрами. И, может, мать и сестры сотворили с ним нечто противоположное тому, что сотворили со мной мои братья. Они смеялись каждой его шутке, поощряли петь громко, как ребенок, слишком много аплодировали его представлениям в дни рождений и пудрили мозги, бесконечно повторяю: «О, Эрни, ты сводишь меня с ума».

Но я люблю его, его дурацкие шутки и вообще все в нем. Если честно, я люблю Эрнесто именно потому, что он придурок. Потому что он напоминает мне шестерых моих братьев. Потому что он совершенно не похож на моих шестерых братьев. Люблю за его юмор младшеклассника, скучные карточные фокусы, фальшивое пение и плохую осанку. Слабый подбородок, ужасный смех, тощие руки, ну и так далее. Так что Эрнесто не красив и не приколен. А каков же он? Не важно. Он красив и приколен…

…Для меня.

– Выходи замуж за того, кто обожает тебя, – сказала как-то Мама. – Послушай, если хочешь, чтобы жизнь у тебя сложилась удачно, удостоверься, что тебя обожают. Обожают, слышишь меня? Лала, я тебе говорю. Все остальное – чушь собачья, – сказала она, разыскивая в мусорном ведре пропавшее ситечко от электрической кофеварки. – И куда только подевалась эта хреновина для кофе?

Может, я и встречу того, кто будет обожать меня. Может быть так, что этим человеком окажется Эрнесто Кальдерон? Я мечтала об Эрнесто еще до того, как встретила его, и когда он появился, я словно вспомнила того, кого уже знала, знала всегда, даже когда молочной пылинкой плавала по Млечному Пути.

Благодаря Папе я привыкла к обожанию. Любящий меня человек должен говорить мне всякие глупые мексиканские фразочки, иначе я не буду принимать его всерьез. У меня кружится голова, когда Эрнесто говорит: «Бэби, если я умру, то кто поцелует тебя? Ты – моя жизнь, мои глаза, моя душа. Мне хочется проглотить тебя, разжевать и переварить».

Вот это да.

И когда Эрнесто появляется в то самое утро, что Мама читает мне лекцию о замужестве, я не знаю, что и думать. Может, в конце-то концов, Эрнесто Кальдерон и есть моя destino.

– Послушай, Эрнесто. Ты должен спросить разрешения у моих родителей.

– На что?

– На то, чтобы жениться на мне, дурачок, на что же еще?

– Очень мило. Ты уже все решила, верно?

Я пожимаю плечами, довольная собой.

– Ты забыла только об одном, – говорит Эрнесто. – Забыла спросить меня!

– Я спросила, только не словами, а телом и душой.

– Но не думаешь ли ты, что мы слишком молоды для того, чтобы пожениться?

– Ну, сначала, мы можем заключить помолвку и подождать до тех пор, пока не станем достаточно взрослыми для этого. Так поступают очень многие.

– Послушай, не ставь всех на одну доску. У меня могут быть неприятности, – говорит Эрнесто. – Забудь об этом.

– Разве ты не хочешь, чтобы мы выглядели прилично в глазах Бога? Ты же сам вечно жалуешься, что из-за меня конфликтуешь с Ним.

– С Богом я уж как-нибудь договорюсь. Меня беспокоит моя мама.

– Так ты не хочешь меня?

Эрнесто грызет цепочку medalla [502]с Девой Гваделупской и смотрит на свои кроссовки. А потом я слышу его слова: «О’кей, я подумаю».

Сердце у меня екает, словно я выпустила из рук веревку и ведро падает на дно колодца. Слишком поздно. Эрнесто уже по ту сторону двери и прощается с Мамой, а она игнорирует его.

Не знаю почему, но Мама решает сегодня поэкспериментировать на кухне. В самый жаркий день самого жаркого месяца в году. Готовит Мама плохо. Она не может приготовить почти ничего, кроме обычной деревенской еды – супа fideo, риса с бобами, похлебки carne guisada[503], tortillas из пшеничной муки. Но иногда ей приходит в голову изобрести что-то новенькое, и сегодня именно такой случай.

Когда на подъездной дорожке появляется папин грузовик, в доме куда жарче обычного, хотя и работают все вентиляторы. Мама готовит по рецепту, вычитанному в «Сан-Антонио экспресс-ньюз», рубленый бифштекс в кляре, еду güero. Она весь день занимается блюдами, которые можно было бы просто заказать у Люби, – зеленым горошком с миндалем, запеканкой из брокколи, засахаренным бататом, ореховым пирогом, но Мама утверждает: «Ничто не сравнится с домашней едой». И тут Папа врывается в дом, словно северный ветер на равнины, сметая все на своем пути.

– ¡Vieja! Мои документы! – кричит он. – Зойла, Лала, Мемо, Лоло, все, быстро!

– Что случилось?

– ¡La Migra! – говорит Папа, подразумевая Иммиграционную службу. – Они пришли сегодня в мастерскую, и что ты думаешь? Кто-то сказал им, что у меня работают ilegales[504]. И теперь им нужны доказательства, что я гражданин. Зойла, где мои военные бумаги? Помоги мне найти их.

Когда Бабуля умерла, ее фотографию и Деву Гваделупскую в рамке повесили в гостиной рядом с портретами президентов Джонсона и Кеннеди. И мы перестали смотреть телевизор.

– В память о моей матери vamos a guardar luto[505]. Никакого телевизора, никакого радио, – приказал Папа. – У нас траур.

Затем мы пошли и задернули в каждой комнате шторы. А еще занавесили зеркала, потому что так принято на той стороне, а когда мы спросили Папу почему, он просто сказал: «Потому что это правильно». Может, потому, что мы не должны были думать о том, как выглядим, а может, он имел в виду, что Смерть не должна была смотреть на нас.

Какое-то время мы жили без телевизора и радио, словно дому надо было подумать, вспомнить и снова подумать. Разговаривать мы старались тише, как в церкви. Но в церкви мы не были, мы были в luto.

Зеркала оставались занавешенными всего несколько дней, но шторы с тех пор были задернуты. И вот Папа раздвигает их и наполняет дом бело-стальным светом техасского августа. В воздухе кружится пыль.

– Buenas tadres, señor[506].

– Эрнесто! Будь добр, помоги мне отыскать обувную коробку.

Папа отпирает ореховый шкаф и вываливает содержимое ящиков на кровать.

– Они снова придут после обеда, – продолжает он. – Мать Небесная, не оставь меня!

Эрнесто шепчет мне: