– Я не черт, но знаю, знаю.

– Если ты покинешь дом отца, не выйдя сначала замуж, значит, ты хуже собаки. Ты мне не дочь. Ты не Рейес. Ты убиваешь меня, только говоря так. Если ты уйдешь одна, то прости, что говорю это, но ты уйдешь como una prostituta[492]. Ты хочешь, чтобы о тебе так думали? Como una perra, как собака. Una perdida[493]. Как ты будешь жить, если отец и братья не смогут защитить тебя? Нужно бороться за свое достоинство. Сама не знаешь, чего просишь. Ты совсем как твоя мать. Точно такая. Своевольная. Упрямая. Нет, Лала, даже не упоминай больше об этом.

Я вздыхаю, у меня болит сердце. Prostituta. Puta. Perdida. Papá.

Предполагается, что ты должна любить свою мать. Должна хорошо о ней думать, чтить ее память, взывать к ней в опасности, просить ее благословения. Но я никогда не забываю о том, как Мама приказывала не мешать ей, не забываю, как быстро двигались ее руки – быстрее, чем вражеское мачете, как она щипала меня большим и указательным пальцами, хуже, чем guacamaya [494]на ярмарке.

Это все из-за Тото. В первый теплый день весны, когда небо снова синее, а ветер так слаб, что мы убираем обогреватели и открываем окна, он заявляется домой, довольный тем, что наконец учудил что-то оригинальное.

– Угадайте, что я сделал! Записался в армию.

Ну как вам это понравится? Мамочкин Тото заделался консерватором. Его забирают в июне, через неделю после окончания школы Воскресения. И с тех пор Мама становится для нас непрерывным кошмаром. Забудь о возвращении в Мексику, Тото и слушать бы об этом не стал. Тото говорит, он создан для армии. «Я никогда не встречала такого тупицу, как ты!» – кричит Мама с омерзением, не понимая, откуда ветер дует. Ну что можно сказать Тото после всего этого? Ему восемнадцать. Он уже все решил. Он не хочет вечно оставаться маменькиным сынком.

Я его не виню. Вива права: иногда надо помочь своей судьбе, даже если она прибегает к самым радикальным мерам. Папа говорит, армия пойдет Тото на пользу, сделает из него мужчину, короче, несет всякую чушь. А что нужно для того, чтобы сделать из женщины женщину?

Я, если бы могла, тоже куда-нибудь записалась бы. Вот только не знаю, кому я нужна. Я слишком молода, чтобы принадлежать к чему-либо кроме как к 4-H.

Не хочу никого пугать, и вы можете верить лишь в то, во что хотите верить, но клянусь, это правда. Каждый раз, когда я вхожу в Бабулину комнатку рядом с кухней, то сразу чувствую запах жареного мяса. Мама говорит, я все выдумываю, а мальчики говорят, я просто люблю рассказывать истории.

Вот почему я снова сплю на диване в гостиной, и Тото присваивает комнату Бабули. Лоло предупреждает меня, что переберется туда после отъезда Тото, и я говорю ему, нет проблем, пусть делает это.

Мне все равно. Мне абсолютно все равно. Я не хожу больше по магазинам подержанных вещей с Вивой или с Мамой, не слоняюсь по центру после окончания уроков. От Вивы я устаю. А что касается Мамы, то она никогда ни по какому поводу не вставала на мою сторону.

Не могу никак объяснить этого, могу лишь сказать, что они понятия не имеют, что я из себя представляю. Вот что обижает меня больше всего. Вива слишком поглощена Зорро, а Мама – Тото. Не хочу походить на Иа-Иа, но такова правда. Папе хотелось бы считать нас с Мамой подругами, но разве подруга не слышит того, что ты ей говоришь? Я устала от этого, вот и все.

Я порицаю Маму за ее безумные проекты. Мама настаивает на том, чтобы отремонтировать заднюю квартиру и сдать ее, но кто будет заниматься ремонтом? Папа в мастерской, мальчики после школы работают. Остаемся мы с Мамой, и мы на пару сражаемся с пылью и запустением. Дом, словно большой хулиган, со смехом принимает наши слабые удары.

Я не могу так жить, и сказать мне больше нечего.

Когда я не ожидаю этого. Когда я одна. Когда я этого не хочу. Приходит Бабуля и завладевает мной. Когда закрываю глаза. Страшный жар за глазницами, глубоко в голове, идущий непонятно откуда. Словно свет, или танец, или игла для тату, потому что нет имени у того, что я пытаюсь назвать. Это как дверной звонок или пожарная сигнализация без звука. Это приходит, и если я как-то сопротивляюсь, накатывает на меня мощнее, чем океанская волна.

Я знаю, открывая глаза, что она сейчас придет. Такая же живая, как при жизни, или, если можете себе это представить, еще более живая, когда мертва. Она. Бабуля. С этим ее запахом жарящегося мяса.

Впервые я поняла это в тот день, когда перебегала через автомагистраль, и с тех самых пор Ужасная Бабуля продолжает приходить. Она льет чистящее средство в ванну из-за пластиковой занавески, когда я писаю. Прочищает горло и кашляет, когда я богохульствую. Ее chanclitas шлепают позади меня, когда она переходит из комнаты в комнату. Оставь меня в покое, черт тебя побери!

Мама говорит, что, когда еще была жива ее мать, она имела обыкновение рассказывать историю о том дне, когда все кастрюли в кухне запели. Каждая кастрюля и сковородка, каждый стакан и каждая тарелка как-то утром забрякали, зазвенели, загремели. Ее дети были в школе, а муж на работе, и она осталась дома одна с маленьким ребенком. Что она должна была подумать? В доме вор? Если так, что ей делать? Прошла, казалось, целая вечность, и шум прекратился столь же внезапно, как и начался. Когда она осмелела настолько, что встала с кровати, то вместе с ребенком заглянула в кухню, ожидая увидеть там страшный беспорядок. Но все оставалось на своих местах. Стаканы и чашки стояли на полке, кастрюли и сковородки висели на своих гвоздях. Она огляделась – никого. Проверила двери и окна – заперты. И тут она вспомнила о недавней смерти своего брата. Это ты, Серапио? Хочешь, чтобы я помолилась за тебя? Потому что в те времена верили, что, если кто-то умирает, не закончив своих дел на Земле, его дух, привязанный к миру живых, слоняется по дому и гремит тарелками или оставляет дверь открытой, чтобы вы знали, что он был здесь.

Вот почему я считаю, что Ужасная Бабуля, не умевшая никого отпускать при жизни, не может расстаться с этой жизнью и теперь, когда умерла. Но что ей надо от меня?

– Vieja metiche, – бормочу я, совсем как Мама. – ¡Vieja metiche! – иногда кричу я во все горло. И мне плевать, слышит меня кто или нет.

Все было достаточно плохо, пока она была еще жива. Но теперь, после смерти, Ужасная Бабуля повсюду. Она наблюдает за тем, как я писаю, трогаю себя, чешу задницу, плюю, всуе произношу ее имя, она видела, как я, со сползшим шарфом и развязанным шнурком, мчалась по шоссе 35. Моя одежда развевалась на ветру. И надо было продолжать бежать, дожидаясь удара бампером. ¡Te llevo de corbata![495] Ну забери же меня!