– Я этому хмырю так сказал. – Серьга с сожалениемпосмотрел на опустевшую бутылку водки. – Володька – это еще тот тип. У неговсегда были странные отношения со смертью. Чуть кто где боты завернет –Володька в первых рядах тостующих. Может, это отдельный незарегистрированныйвид шизофрении, черт знает… Он всегда воодушевлялся по этому поводу. Может, всеего муни-пуни, любимые создания, туда перекочевали – вот и он решил. Что тутделать – вино, бабы, лишних сорок килограмм на талии – скука смертная… Может, ваффекте был, какая-нибудь целка в потенции усомнилась… Он, гад, мне за картинуштукарь баксов обещал, даже с покупателем собирался свести, опять обманул,сволочь! Всегда меня накалывал. А у меня сеструха младшая замуж выходит, хотелей приданое спроворить.

– За кого? – спросила вдруг я, страшно озаботившисьсудьбой Серегиной сестры: только бы не думать о рыхлом теле Володьки,вздернутом на крюк.

– Да за нашего прощелыгу, деревенского. Агротехник. Идаже не пьет – печень больная и камни в почках.

Завидный жених. За ним три деревни бегают, а он мою дурувыбрал.

А еще через полчаса я тоже попала под унылую следственнуюгребенку. Следователь, пожилой человек, задал мне несколько совершеннонеобязательных вопросов: нет, знаю не очень хорошо, познакомились недавно; да,он показался мне уравновешенным человеком; я просто теряюсь в догадках. Ни он,ни я толком не вслушивались ни в вопросы, ни в ответы. Я видела, что этотусталый, много повидавший человек старается как можно быстрее соблюстиформальности и прихлопнуть неприятное, неэстетичное дело. Было очевидно, чтоему смертельно надоел весь этот хоровод экстравагантных шлюх и сытеньких хлыщей– им бы не омлеты по столикам разносить, а в забое кайлом махать… Он задавалмне вопросы с неким тайным злорадством, очевидно, считая в душе, что Володькинконец закономерен – собаке собачья смерть, читалось в его тяжелых глазах, чембольше вас подохнет, чертей нетрудящихся, тем лучше. С большим удовольствием онотправил бы всех этих клубных паразитов за сто первый километр с желтымибилетами, а на месте пакостного клуба устроил бы станцию юных техников илитеатр юношеского творчества. Или районный центр помощи жертвам репрессий, нахудой конец. Лоснящийся костюм плохо сидел на угловатой фигуре следователя,тонкие, не по сезону, туфли были стоптаны, “брюки заляпаны грязью – видно было,что он добирался в клуб на общественном транспорте.

Если бы дело было чуть более серьезным, они прислали бы вклуб совсем других людей, и, возможно, не одного. И, возможно, не с такими,измочаленными классовой ненавистью, лицами.

Только одно я могла допустить с изрядной долей вероятности:когда вскрыли дверь – в квартире не было ни письма, ни кассеты. Скорее всеготам не нашли и сумочки, иначе ее могли бы предъявить завсегдатаям клуба вкачестве вещественного доказательства. Допустим, кассету и письмо Володька могуничтожить. Это было логично, если бы он остался в живых. Но он мертв, значит,в уничтожении улик прошлой жизни была своя логика.

Но сумочка?

Вряд ли перед тем, как повеситься, он спустил ее в мусоропровод,не то состояние…

Я вспомнила Олега Васильевича, выходящего из подъездаВолодьки: а если он следил вовсе не за мной?

Остановись, ты сходишь с ума. Я, Володька и Олег Васильевичвдруг выстроились в моем разгоряченном сознании в треугольник: Володька и Олегбыли катетами, а я – гипотенузой, связывающей их. Нет, пока я дошла до углаулицы, сообразила, что забыла сумочку, и вернулась – прошло минут десять, небольше, плюс-минус пять минут на созерцание стылого пустынного шоссе. За этовремя можно забрать из квартиры все, что угодно, – если знать, что именно нужнозабрать. Но уговорить человека, исполненного жизненных перспектив, покончить ссобой – невозможно…

В этот вечер я поехала к Серьге, как будто там, на окраинегорода, в пропитанной растворителями квартире, можно было спрятаться от своихмыслей. Мы пили самогон и до одури резались в карты, банальный подкидной дурак,в котором Серьге не было равных. От хлопот по похоронам Володьки Серьгаполностью устранился, хотя ему несколько раз звонили из клуба с просьбой опомощи.

Спал он на кушетке, благородно уступив мне свой продавленныйдиван. Кушетка стояла на кухне и была очень короткой даже для маленькогоСерьги.

– Мечта коммерческого директора труппы лилипутов, –укоризненно сказал мне Серьга утром, потирая затекшее тело.

Правда, в первый же вечер у нас возникли трения.

– Можно, я у тебя пару дней поживу? – спросила я уСерьги. – Одной как-то не по себе.

– Видать, запупыривал тебе покойничек-то! –проницательно заметил пьяненький Серьга. – Признайся, а?! Ты ж к нему всюпоследнюю неделю шастала. Шастала-шастала, а он взял да и повесился. Отнесчастной любви. Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка недождется. Назло ей буду жить – и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!

Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у негов простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на милость:

– Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, утебя поживем? К центру поближе и места побольше…

– Я отказалась, но домой все-таки съездила – нужно былозабрать кое-что из вещей и – главное – кассету Нимотси и его записную книжку. Явдруг испугалась того” что она может попасть в чужие руки. Если я так , легкопроникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то типа юркогоОлега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и кассета, изаписная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак, бросив сверхусвитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку – банальный способузнать – бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие или нет. Я помнила егоеще из своего детства, когда по три смены торчала в одном и том же пионерскомлагере “Коммунаровец”. Моя соседка по палате Ира Чалая прикрывала так Своютумбочку с овсяными пряниками…

Приехав на “Пражскую” и дождавшись, пока Серьга заснет, яспрятала кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачкузамшелых эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!

Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени иместе. И Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке,неожиданно решил ехать.

– Не люблю я этих прощальных церемоний, – пьяноуговаривал он меня, – но нужно отдать последний долг, черт его дери!..

А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке вкухне – неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась.Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама. Толькотеперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал его работой иперсональным столиком в клубе, который был вовсе не рассчитан на таких дремучихтипов, как Каныгин. И подумала о том, что же теперь будет с абсолютнонеприспособленным к жестокой московской жизни Серьгой.