Она переспросила. Он повторил.

— Это было, было на самом деле. В детстве меня потеряли на вокзале… мама и тетя Жаннетт. Мы должны были уезжать из Питера, я отказывалась, потому что мне очень хотелось к папе. Я заплакала на вокзале: я услышала, что меня увозят за границу. Тетя разозлилась и била меня по щекам, чтобы я не плакала. Потом они узнали, что поездом выехать не получится, а нужно плыть. Я помню, тетя повторяла: «Корабль — наше спасение, мы должны уплывать, иначе — все!». Они пошли из вокзала. Я нарочно отстала. Я думала, что попрошу кого-то отправить меня к папе. Оставшись одна, я сильно испугалась и снова начала плакать. Вокруг были чужие мужчины, много мужчин. Кто-то обозвал меня «буржуйской девкой», потому что на мне было хорошее платье и на берете военный отцовский значок. Возможно, оттого я и заплакала — я не понимала, за что меня обзывают. Помню, за мной прибежала тетя. Она кричала и трясла меня. Как ты могла отстать? А я кричала, что хочу к папе: «Почему мы уезжаем, а папа остается? Раз он воюет, мы должны ждать его!». А Жаннетт сказала: «Твой отец мертв, он погиб, как положено настоящему офицеру». Потом она призналась, что солгала мне, чтобы я согласилась уехать. Быть может, Жаннетт знала, что с этой войны он не вернется. У нее поразительный нюх — она чувствует перспективных людей и их смерти. Она быстро поняла, что ее социализм отличается от нового русского социализма, и знала, что пора уезжать. Она пообещала позаботиться обо мне и Кате, если мы останемся сиротами, — это ее крест. Она почувствовала, что мама тоже скоро умрет.

— Прости, — тихо сказал Дитер.

— Ничего. Я знаю, что он мертв. Думаю, погиб у Царицына. Я читала о страшных боях там. Последнее письмо он отправил оттуда, удивительно, как оно попало к нам. Будь он жив, за двенадцать лет подал бы знак. Иногда я думаю, что он вернется, он не нашел нас после войны, но однажды он придет или позвонит и скажет, что искал нас много лет. Порой мне кажется, что я вижу его в толпе… иллюзия — я почти забыла его лицо.

Он прочистил горло и сказал:

— Я тоже не могу вспомнить лицо отца. У матери осталось несколько снимков, но я давно не смотрел на них, и лежат они далеко, я убрал их, чтобы мать меньше смотрела и… пыталась жить дальше. Я… немного… скучаю. И… мне его не хватает… в смысле, не хватает его… поддержки.

— Тебе? — Мария оглянулась на него. Глаза ее были красными и влажными. — Но ты же такой самодостаточный, все у тебя логично, нормально, ты умеешь жить правильно, а я вот не умею и знаю, что не смогу научиться. У тебя, что бы ни случилось, хотя бы останется почва под ногами. Ты на своем месте. В этом твое счастье — что ты на своем месте! А мое место не тут, я помню это. Это меня тревожит больше всего. Я… постоянно пытаюсь вообразить: а как бы все было, если бы мы не уехали, если бы папа с мамой не умерли, если бы у нас был свой дом. Я столько лет мечтаю о собственном доме! Чтобы не нужно было бояться улицы. Катя не такая, она совсем другая. Она искренне любит вашу страну, свою жизнь она связывает с ней, она не понимает, чем я могу быть обижена, что за мысли у меня, почему я не справилась с прошлым. А меня мучает… это желание: чтобы справедливость восторжествовала, чтобы все те, кто мучил нас, получили по заслугам… чтобы, хоть не сейчас, а потом все узнали, что они были палачами, чтобы преступлением было знать их, чтить их память. Чтобы хоть потом все встало на свои места! Иначе это нечестно! Я не хотела ничего дурного, я хотела жить спокойно у себя дома, честно работать и говорить на родном языке! А вместо этого я живу в чужой стране, говорю на чужом языке и держусь из последних сил, чтобы обеспечить себя хоть чуть-чуть. Я знаю, что нужно жить… но вытравить из человека, из его воспоминаний, нельзя ничего и никого.

— У меня тоже ничего нет, — меланхолично ответил Дитер. — Помнишь, как у меня отобрали коня? Лошадь?.. Солдат революции, который узнал во мне сына богатого офицера.

— Да, я помню. Я помню, как тетя Лизель продавала картины и рояль, и как мы ездили за едой в деревню… — Мария села на постели, плечи ее оголились, но она не заметила. — Ох, я помню, как часто у нас отбирали. А ты что вспоминаешь сначала?

— Как убил того мерзкого типа, который тебя лапал.

Она поежилась. Бережно он поправил на ней одеяло.

— А ты… убивал кого-то… после этого? — странно-трагическим шепотом спросила Мария.

— Нет. Честно сказать, я нынче не большой поклонник убийств.

— Как же ты служишь в армии?

— Это не значит, что я хочу кого-то убивать. Армия нужна, чтобы оборонять страну. Если к нам явится неприятель, я стану в него стрелять. Это не мешает мне быть против войны.

— Ты изменился, — медленно сказала Мария. — Ты был жестче, злее, сейчас ты…

— Я повзрослел, — ответил Дитер. — Я могу быть жестоким и злым, но жестокость и злость — это оружие. Ты же тоже не стреляешь во всех подряд?

— Раньше я не подумала бы, что ты был прав. — Мария опять легла. — Я думала, что нельзя было его убивать, нужно было отдать продукты и сбежать. А чем старше становлюсь, тем лучше понимаю, что можно и убить. Это… борьба! За лучшую жизнь или… не знаю… Сейчас на твоем месте я бы сама его убила.

— Это ни к чему, — мягко ответил он. — Я позабочусь, чтобы у тебя появился самый красивый дом. И я куплю нам лошадей и итальянскую машину.

— Не за чем обещать то, что не в твоих силах исполнить.

— С чего ты взяла? У меня не хватит силы воли, ты считаешь? Что бы ни произошло, я тебя не оставлю. Я обещаю, что куплю тебе все, что ты только можешь пожелать. Хочу, чтобы ты много смеялась.

На его серьезный тон она не могла не рассмеяться — и ему стало легче, как отхлынули неуверенность и страх.

— Обними меня, — попросила она и коснулась рукой его шрама на щеке, — меня слегка знобит, а ты теплый и согреешь меня.

От трамвая они шли вместе. Мария держала