смертность, — авторитетно заявил Герман. — Осознав ее, вы захотите пожертвовать всем во имя своих детей.

— Хм, интересное заявление…

— Вы не хотите жить в ваших потомках? Чтобы ваша кровь текла и в 21 веке, и в 22 веке?

— Но, слушайте, что мне эти потомки? — раздосадовано ответил Дитер. — Я хочу счастья для себя, а не для мифических потомков. С какой стати мне о них думать? А смысл? Я смертен — хорошо. Но и они, если появятся, будут смертны, и никто не гарантирует, что они не погибнут на войне, не умрут от болезни или не откажутся размножаться. Идеологии у меня, чтобы посвятить в нее детей, нет. Ну так зачем они мне?

Казалось, Герман его не слушал или он, Дитер, потерял нить разговора. Диалог скатывался в дикие отвлеченные фантазии. Он пытался разобраться в словах Германа — но, как назло, влез Альберт, который ранее слушал их с безразличием.

— А вы не хотите спросить, Гарденберг, что это за странная форма любви у него?

— Христианская, Альберт, — ответил Герман.

— Ты помнишь, когда ты в последний раз открывал Библию?

— В минувшее воскресенье, — улыбнувшись, сказал Герман. — А, прости, что я задел тебя за живое. Альберт не признает обычную человеческую любовь. Она ему кажется ущербной. Десятью минутами ранее ты говорил, что ребенку нужна любовь, но ты себе противоречишь, ты презираешь это! А ты и психолог, ты должен знать, что равнодушие, это бесчувственное воспитание, дрессура, — это калечит наших детей. Как психолог и христианин — а ты христианин, я знаю, — ты должен знать, что лишь любовью живет человек, он ею питается, через нее он все познает.

— Человек может прожить без любви — любой, — спокойно ответил Альберт. — Иначе мы бы не досчитались миллионов десять наших соотечественников, если не больше.

— Психологи, — решительно перебил его Герман, — давно доказали, что человек, выросший в неблагополучном климате, менее счастлив во взрослой жизни, часто подвержен депрессиям, с трудом находит свое место в жизни, имеет трудности в общении с противоположным полом, а еще чаще других думает о смерти и даже пытается покончить с собой.

Более всего хотелось спросить: «Простите, но о чем вы говорите?». Он с непониманием смотрел на обоих — на зло ухмыльнувшегося Германа, желавшего во что бы то ни стало уязвить оппонента, на раздраженного и страстного в своей убежденности Альберта, — смотрел и осознавал, что он тут лишний, он их не знает, оттого и не понимает значения их спора.

— Ты тем более этого не поймешь, — говорил Альберт. — Я знаю, ты веришь в неизбежность жизни, в ее жестокость… Но использовать детей? Чтобы навязывать им твое понимание жизни? Я уже не говорю, что чрезмерной любовью можно испортить — нет, обычной, самой обычной можно так испортить… Но твоей любовью можно воспитать такое жестокое, бесчувственное существо! Ты хочешь, чтобы через это трепетное, нежное воспитание, с любовью и вниманием перенималась ненависть ко всему живому. Особенно ребенок… он учится у того, кто его любит. Если твоя любовь научит не состраданию, а жестокости, страху, боли и ненависти к людям… Не лучше ли иметь ужасных родителей, чем тех, которые научат — из лучших побуждений, конечно — ненавидеть людей, чужой образ жизни и мыслей?

— Ты просто дурак, Альберт, — возразил Герман. — Какие странные вещи ты говоришь! Учить ненависти? Страху?.. Страх и ненависть там, где не знают, как жить, боятся высунуть нос из дома, потому что за окнами, знаете ли, не рай, а грязь и смерть. Боятся и ненавидят то, против чего бессильны, потому что кое-кто не научил принимать все, как есть, жить — а не прятаться в надежде, что за тебя все решит другой человек. Если ты думаешь, что я научу сына быть трусом, то ошибаешься. Пусть другие прячутся в гостиных, веря в абстрактный гуманизм и мораль — и рассчитывая, что за них построят, посеют, взрастят, пока они будут хранить свою девственность. «Забудьте о реальной жизни, спрячьтесь от нее за ставнями, закройтесь на все замки, а не можете — лезьте в петлю!». Нет, Альберт, нет!

— Ты, с твоей моралью, без колебаний вложишь пистолет в руку своему сыну и скажешь ему убивать — потому что не мы такие, а жизнь такая!

— У тебя нет сына. А был бы, ты вырастил бы его трусом, Альберт. А любовь должна научить ребенка не бояться, не ненавидеть этот мир, а любить его — и принимать его, часто безжалостные, законы, которых вы, несчастные, так боитесь. Первый закон жизни — вырви из глотки своего врага! Вырви — иначе он порвет тебе горло! Прав тот, кто сильнее. Кто выживает и дает больше своей семье, чего бы это ни стоило.

— Это животные законы, я их не признаю, — уже устало ответил Альберт.

— Советую так же не признавать закон земного тяготения. А еще опровергать танатологию — ибо смерти нет.

— У меня из-за вас голова кругом пошла, — вмешался, еле дослушав, Дитер. — Давайте я уйду. А вы будете продолжать ваш спор.

— Нет, мы уже закончили, — ответил, успокоившись, Герман. — Тем более вон Кете, спускается… Доброго вечера!

Катя сбежала в красном платье, поверх которого было наброшено пальто.

— Рефлексия укорачивает жизнь, — заявила она Альберту. — Вы раньше умрете, если не перестанете мучить свой мозг.

— Ох, как мне этого не хватает, Кете!..

Оглянувшись на Дитера, она прошептала:

— Тетя сказала, чтобы вы больше не приходили… Мне очень жаль.

— А как Мария?

Катя не ответила. Она повисла на руке Альберта и спрашивала, возьмут ли они такси.

— Прокатите меня на машине, ну пожалуйста… пожалуйста…

Утром он занес документы генералу Хазеру. Генерал завтракал хлебом с икрой и запивал иностранным кофе. Молча он пригласил Дитера присесть за стол, напротив Альмы, что не ела и читала газету.

— Хотите чего-то? Служанка принесет.

— Кофе, спасибо.

— Как у вас дела? Готовитесь заканчивать?

— Да. Это…

— Намерены остаться в Генштабе?

— А, это… была бы огромная честь для меня.

— Ну-ну, это не честь. У вас хорошая успеваемость. Я позабочусь, чтобы вы попали к моему хорошему знакомому, ему скоро понадобится заместитель. Альма?..

Она вскрикнула, как рассерженная девчонка.

— Боже мой, мои глаза! Я не верю своим глазам!

— Что? О чем ты, девочка?

Вместо ответа Альма сунула ему газету. Отец и дочь с омерзением переглянулись. Сжав губы в тончайшую линию, Альма протянула газету Дитеру и спросила, знает ли он человека с фото. На седьмой странице второй по значимости газеты страны напечатали физиономию хорошо знакомого ему Петера Кроля; изображенный явно хотел произвести впечатление личности