чопорной, но вместе с тем доступной. Как это у Петера совмещалось, никто не понимал, но он действительно умел балансировать между снобизмом и панибратством. Дитер взглянул на Альму поверх газетного листа: она раздраженно обмахивалась салфеткой с инициалами А.Х. Не понимая, что ее разозлило, он вновь опустил глаза и заметил на восьмой странице несколько стихотворений — должно быть, сочинения Петера Кроля.

— Хм… мне казалось, Кроль — партийный юрист, а не поэт, — неуверенно сказал он.

— Вы его знаете? — спросил генерал.

— Я знаю его по гостиной Жаннетт, он из «Единой Империи».

— Партийный юрист, говорите?..

— Это позор, — тихо, но четко проговорила Альма. — Они уже покупают нормальные газеты, чтобы те публиковали их чушь… Хотя пусть позорятся! Вы посмотрите на этих «поэтов»! Дайте мне!

— Петер Кроль? — уточнил генерал. — Он не из Минги?.. Ах, ясно. Я знаю семью Кроль. Римма Кроль, Альма?

— Римма Кроль? — в ужасе ответила Альма. — Не хотите же вы мне сказать, что г-жа Кроль…

— Припоминаю, у Риммы есть сын. Вы не знаете, Гарденберг. Кроль — известная семья. Из нее вышел этот… Тобиас Кроль, великий…

— Композитор, — подсказала Альма.

— Да, композитор. И был у них известный художник и этот… писатель. Творческая семья. К сожалению, давно не было успехов в творчестве. Но, с другой стороны, кому они нужны?

— Нет, вы послушайте, какая патетика! — не утихала Альма. — «Бьется сильнее наша великая память!». И «герои останутся в памяти нашей!». Повторение — основа основ стихосложения! Как память может обо что-то биться? Разве что с благоразумием она может биться. Или вот, лучше: «Я фашист — и мне повезло!». Не удивлюсь, если партийные превратят эту пошлость в песню. Ах, вот, пожалуйста… ох, тут появилось «танго смерти»! Не понимаю, о ком это. Странно… «Оркестранты влюблены в огонь и сражения, и канонады… Оркестранты, смелей, управляйте полетом валькирий… Оркестранты не любят покой, им милее военная…». Я считала, оркестранты — это участники оркестра.

— Оркестрантами себя называют члены партии, — ответил Дитер. — Точнее те, что из военизированных…

— Незаконных формирований, — пробормотал генерал.

— Не понимаю, почему армия терпит это, — зло сказала Альма. — Вы должны обратиться к президенту. Они готовят свою армию, чтобы захватить…

— Партия имеет большой вес. Нужно было раньше.

— Как — раньше? Вы должны смотреть на это — и только? И ничего больше?

— Альма, президент не запретит партию и их… формирования. Нужно было это делать в 28-м.

— Если армия выступит против… — стояла на своем Альма.

— Альма! Армия не может выступить! Эта партия — в парламенте! В новом созыве у нее будет большинство! Если армия выступит против, начнется война!

— Мы должны это терпеть? Это дикость! Они отнимают наши газеты… Папа!

Они вскочили — генерал болезненно съежился на стуле, рука его пыталась найти пуговицы на кителе.

— Помогите же ему! — вскрикнула Альма.

Он отстранил слабую руку генерала и расстегнул все пуговицы на кителе и верхние — на рубашке. Дышал генерал прерывисто и еле уловимо.

— Приступ, звоните в скорую! — закричала Альма.

Потом она попросила его оставить их — но сказала, что известит его о самочувствии генерала.

Альма позвонила ранним вечером и сорвавшимся голосом спросила, может ли он приехать сейчас же — нужно было помочь с похоронами. Он не спросил, отчего она просила именно его, но чувствовал, что Альма доверяет ему и желает переложить с себя ответственность, словно беспомощный ребенок. Такой, беспомощной, она и была: Альма не знала, как поступить, металась и ругалась с теми, кто навязывал ей лучший в этом сезоне гроб. Дитеру она обрадовалась, умоляла заняться делами, ибо она ничего не умеет и не может — и чтобы он позаботился, чтобы все ее оставили в покое. Альма легла у себя, но не успокоилась, и, хотя сама же просила не трогать ее, часто выбегала и бросалась к Дитеру с вопросами, все ли у него получается.

Он отменил занятия и за ночь и следующее утро устал так, как не уставал со времен похорон матери. Нужно было обзванивать знакомых генерала, разбираться, какие цветы и музыку заказать, всякий час спрашивать в морге, готово ли тело к погребению, поменять занавески на окнах на черные, отыскать Альме траурное платье, посмотреть, что уместно на поминках, и не забыл ли он спросить у семейного юриста о последней воле генерала… После десяти начались визиты к Альме, на которые она страшно злилась. На попытки утешить ее она отвечала колкостями, прогоняла из дома, а затем шла жаловаться к Дитеру: несомненно, никто не любил ни ее, ни отца, и она не собирается терпеть их лицемерные сожаления! Он так устал от свалившихся обязанностей и жалоб Альмы, что днем заснул прямо за столом в кабинете генерала. И во сне Альма ругалась на знакомых, хватая его за рукав: «Всем оказалось наплевать, кроме Гарденберга, только с сожалениями приехали, с соболезнованиями! За эти соболезнования мы их кормили все это время? Никто не ценил папу, кроме меня! Они и память его почтить не могут по-человечески, жалкие, мелкие, пустоголовые людишки!..».

Он проснулся от прикосновения Альмы — она положила руку на его голову.

— Я вас потревожила, — прошептала она, — вы заснули. Поспите в комнате для гостей.

— Я не устал… — В голове было мутно.

— Устали! Вы столько сделали! И… — Она покраснела. — Вы же не станете спать на похоронах!

Уложив его в постель, она заботливо укрыла его и, поколебавшись, поцеловала в лоб. В ином случае он бы отреагировал на ее близость, но усталость брала свое — он снова засыпал.

На похороны Альма приехала измотанной и дерганной и едва разговаривала с людьми, которых приглашала. Очень зло она обошлась со старой знакомой отца, женой депутата. Оскорбленная тоном Альмы, та отступила, но сбоку взглянула на ее сопровождающего. Постаревшее лицо ее под завитыми седыми волосами было удивленным, а Дитеру, поймавшему ее внимание, почудилось: он видит глаза своего отца.

Устраивать поминки Альма не хотела, но согласилась с ними из приличий, и оттого дом заполнился ей неприятными людьми. Избавившись на время от нее — Альма говорила со священником, — Дитер подошел к той женщине, глаза которой узнал. Женщина нехотя взглянула на него.

— Смерть — ужасное несчастье, — сказала она. — Но они еще и обдирают нас нещадно, не стесняются заламывать такие цены, что недолго и живым от них в гроб лечь… Но вы хотели у меня что-то спросить?

— Нет… совершенно ничего.

— Как ваша фамилия, юноша?

— Юноша?.. Извините, но мне двадцать семь лет.

— В моих глазах вы очень молоды. Но простите, если я вас оскорбила. И