руку на его рукаве и слабо улыбалась. Он сдерживался, чтобы не касаться ее. В сумерках волосы ее казались темнее — как безоблачное ночное небо.

На крыльце стояли Альберт и какой-то человек, которого Дитер не узнал, — но этот человек, чуть повернувшись к ним с Марией, заметил:

— Вот вы и вернулись. А ваша тетя беспокоилась о вас.

— Моя тетя? — откликнулась Мария. — Что же ей нужно?

— Потеряла вас. Считает, что вы уехали с мужчиной.

— Мне бы ее проницательность. Ну, все равно… Вы не к нам, Альберт?

— Я жду Кете, мы идем на балет.

— О, балет! — мгновенно оживилась Мария. — А что за балет? Вы любите балет?

— М-м-м… «Жизель», — поколебавшись, ответил Альберт. — Честно говоря, не знаю. Я к нему… безразличен. Кете сказала, что ни разу не смотрела балет, и мне захотелось ее пригласить.

— Очень… мило с вашей стороны. — Мария закусила губу. — Балет нынче — дорогое удовольствие… Поэтому спасибо вам.

Не понимая, почему его хвалят, Альберт неуверенно улыбнулся. Мария снова спросила, не собирается ли он подняться, но он отказался — а она всего лишь желала избавиться от посторонних, которые смотрели на нее с легким мужским любопытством. Второй, угадав ее настроение, все же отошел к табачному киоску, но Альберт не двигался с места и не отворачивался.

— Ну, пожалуй, я пойду, — в огорчении протянула Мария. — Позвони мне, Дитер, как появится время, хорошо?

— Хочешь, я пойду с тобой?..

— Что? Нет-нет! Я сама! Хорошего вам, Альберт…

И, переглянувшись с ним, она скользнула в подъезд. Сейчас лишь поняв, что помешал их прощанию, Альберт поежился.

— Да, кстати, а кто это? — воспользовавшись моментом, спросил Дитер. Он показал на человека, смотревшего сигареты в киоске.

— Кто? Это Герман, вы же знакомы. Муж моей сестры.

— Нас знакомили, — с улыбкой напомнил Герман, возвратившись к ним. — Впрочем, это неважно. Я вас помню. Вы из армии.

Часто замкнутое и в этом некрасивое, лицо его теперь симпатично изменилось. Стоило ему улыбнуться, как Дитер его вспомнил: плохая осанка, неровные плечи, и тренчкот был на нем, как на манекене, хоть и выбирался аккуратно, с вниманием к небольшой и хрупкой фигуре. Герман собирался ехать домой, но, встретив Альберта близ Жаннетт, заговорил с ним.

Альберт хотел ответить на ранний вопрос Германа — но тут его окликнула Катя; она высунулась из окна.

— Вы нужны мне! Посмотрите, хорошо ли это платье! Нет, не так! Возвращайтесь!

С покорным выражением Альберт отправился к Кате. Отказавшись идти с ним, Герман остался на крыльце и в ожидании начал потирать тонкие ладони, будто согреваясь.

— Нас с вами знакомили, — сказал он Дитеру, который все не уходил. — Альберт — брат ей, моей Мисмис.

— Мисмис?..

— Да, это ее семейное… о, неважно, извините. Она третий ребенок в их семье.

— А кто второй?

— Второй — Альберт, — уверенно ответил Герман.

— Нет, а… вы с ним дружите? С Альбертом.

— Он нужный человек, — ответил Герман. — Он очень нужен партии. Он умен и сомневается, а умение сомневаться — важное качество. Мне хочется, чтобы он был с нами.

Имевший иное мнение об их движении Дитер уточнил:

— Но разве есть те, кого невозможно заменить?

— Если легко отказываться от тех, кого вы считаете «заменимыми», — со слабым раздражением ответил Герман, — то некому будет развивать наше движение. У нас каждый человек незаменим. Разбрасываясь людьми, как мусором, вы ничего не добьетесь. Не думайте, что вы один, манипулятор, умный, а все вокруг вас дураки!.. Ну вот, вернулся. Как ты? Ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил Альберт.

Лицо его исказилось, он прислонился к стене и голову наклонил, чтобы скрыть за шляпой испачканные кровью глаза.

— Возьми платок, — сказал Герман. — Но верни его потом. Он мне достался от отца. Он старше нас обоих.

Катя или Мария, они говорили, что причина — некая наследственная ошибка. Ругая себя за омерзение, Дитер отодвинулся и избегал смотреть на Альберта. Вытерев глаза, тот сказал:

— Извините, если вам неприятно. В этом нет моей вины. Это бывает от стресса или испуга. Мария поругалась со своей тетей. Мне не повезло услышать, как они кричат… Нет! — резко остановил его Альберт. — Вас там только не хватает сейчас! Жаннетт вас не любит, вы без меня знаете. Она считает, вы испортите жизнь…

— Так пусть скажет это мне!

— Успокойтесь!.. Марии и так тяжело.

Альберт пробормотал что-то о недолюбленных детях, которым и после совершеннолетия не дают ни любви, ни свободы.

— Я знаю, эта ведьма плохо с ней обращается, — ответил Дитер.

— Кете она любит больше, — с сожалением сказал Альберт. — Наверное, пожелай Кете выйти за вас — и Жаннетт согласится. А Марии нельзя… Как по мне, Гарденберг, делить детей на любимых и ненужных — это подлость и святотатство. А если не можешь иначе, не рожай нескольких, ограничься, так и быть, одним!

Логичнее было бы возразить — все же Жаннетт никого не рожала, — но согласиться с Альбертом было приятнее.

— Ты прав, — сказал Герман. — У нас странно стали воспитывать детей. Откуда-то взялось убеждение, что ребенка важнее учить и развивать, а не любить. Даже некоторые в партии в это верят, хотя это ужасно, это немыслимая ошибка! Они считают, что можно привить столь нужное нам зубрежкой, что любое учение разумно, а оно же интуитивно и требует ласки и любви для усвоения. Неверие, злость — вот, что появляется от зубрежки.

— Отчасти это так, но… — начал Дитер, но Герман его перебил.

— Пока вы одиноки, вы можете быть эгоистичны. Но со своим ребенком быть эгоистом нельзя ни в коем случае! Что мы с вами? Потерянные люди. Знаю, не нужно мне говорить за других, но все же — что радостного мы помним, что осталось в памяти? Этого и хватит, чтобы передать, как память. Так ли важно, что с нами будет? Вы оба бездетные и не поймете! Я смертен, но моя кровь, моя жизнь бессмертна. Сколько бы ни пришлось пережить, я знаю, мы будем жить, мы останемся на этом свете.

Сбитый с толку его патетикой, Дитер покосился на него — выражение у Германа было довольное. Альберт, привыкший к политизированным монологам, молча рассматривал свои ногти.

— Хм, вы считаете, дети — главное на свете? — поколебавшись, спросил Дитер.

— Безусловно, — ответил Герман, — без них вы не сохраните свою историю и идеологию. Они пронесут нашу историю сквозь века — к великому будущему, по нашим заветам.

— Мне кажется, вы наивно смотрите на этот вопрос. Вы что, считаете, что наши потомки будут жить лучше нас? Когда такое бывало?

— Вы не осознаете пока свою