— Гарденберг.

— А-а, — со слабым смехом ответила она. — Я до последнего сомневалась. Нет, я старею, но не глупею. Вас назвали Дитером в честь вашего прадедушки. Он был великим человеком. Это ваше имя, не так ли?

— Кто вы?

— Я — ваша тетя, — странно улыбаясь, ответила она. — Неужели забыли меня?.. Я сестра Райко, твоего отца. Ты помнишь своего отца?

— Так вы — тетя Анна Хартманн? — не отвечая на ее вопрос, сказал он. — Мать Софи Хартманн? Да, я вспомнил вас.

Он заметил: ей неприятно упоминание дочери. Неприязненно она повела плечами и взяла со стола бокал с вином.

— Ты похож на него, — заметила она после глотка. — Форма изменилась, не те погоны, прическа, но в остальном ты… Я знала, что ты не оставишь путь нашей семьи. Я очень хотела родить сына, чтобы он стал офицером — как твой отец и мой… первый муж. Должно быть, Лизель хорошо тебя воспитала, в уважении к семье.

— Да, отец хотел, чтобы я пошел в армию.

— Сколько лет прошло? — спросила Анна Хартманн. — Пятнадцать…Надеюсь, с твоей матерью все хорошо? Она здорова? Как поживает?

— Она… нет. Нет, мама… она…

Ему стало трудно дышать и говорить.

— Значит, она умерла, — поняв его, сказала Анна. — Я сочувствую… я очень сочувствую.

Кивнув, еле сдерживаясь, он отошел в сторону. Тоска по матери и прошлому нахлынула с невозможно болезненной силой. Внезапный страх одиночества, заброшенности и беспомощности перед чужой волей мешал сосредоточиться на чем-то внешнем, более разумном. Чтобы прийти в себя, он ушел в свободную комнату и сел там, уткнувшись глазами в пол; не заговори с ним эта женщина о прошлой боли, он не был бы так подавлен сейчас и не думал бы со страхом, что единственным важным ему человеком осталась Мария — лишь она связывала его с прошлой жизнью. Не Анна Хартманн и Софи — отчасти и его кровь. Неужели это было, а он пытался забыть: война, мертвая сестра, красные флаги, война, мертвая мать, долги, инфляция, война, мертвый отец, Мария, убийство, голод, кровь и темные волосы на траве… Долги матери! Война и письма, и…

— Отчего вы такой бледный?

Близ него стояла Альма.

— Вам нехорошо?..

Желая помочь, она наклонилась и обняла его.

— Это я должен утешать вас, Альма. Это…

— Так трогательно, вы очень любили моего папу… — Она закусила нижнюю губу. — У вас слезы. Папа относился к вам… к тебе…

Он порывисто поцеловал ее губы. Испуганно Альма отстранилась, выпрямилась, прижала руку ко лбу.

— Прости, — поспешно сказал он, — я случайно… в смысле это не вовремя.

Она покраснела и кивнула.

Он понимал: он женится на Альме. Он ее не любит, но у нее есть деньги и получится заплатить семейные долги. От прежних слов Софи (зачем их вспоминать?) он вздрогнул. Не глупо ли — быть суеверным? Альма — заманчивый призрак будущего — безоблачного, умиротворенного, тихого. Альма в серебристом атласном платье, на шее и запястьях блестит золото — и он, благополучный, утомленный тем, что все его желания удовлетворены. А Мария — это тяжелая память, и разрушенная семья, бедность, несчастье, последствия войны, и мать с отцом, уличная юность, первая любовь, смутное желание телесного и духовного счастья. Он любит Марию, но выбирать прошлое — безумие. Анна Хартманн, возникшая из его прошлого, с глазами его погибшего на войне отца, — напоминание, что нельзя оглядываться. Остановись он — и прошлое поглотит его. Прошлое, в котором не осталось ничего, кроме войны, смерти — и Марии.

— Мне нужно что-то сказать тебе… — начал он, но Альма его перебила:

— Нет, я ничего не хочу слушать!

— Я хочу сказать о тебе и твоем отце, — добавил он. — Я знаю, что мои слова ничего не изменят. Нельзя… избавить от боли и воспоминаний словами. Но твой отец, он… хотел, чтобы ты помнила его, но жила дальше. Позволь себе испытывать боль… сейчас. Но не позволяй этой боли захватить тебя целиком. Это — прошлое.

— Прошлое… — тихо повторила за ним Альма. — Да, ты прав. Папа бы сказал, как ты. Но… мне хочется плакать.

— Поплачь.

Поколебавшись, Альма прижалась глазами к его левому плечу. Она плакала и хваталась за руки человека, который желал стать ее опорой.

…И он больше не увидит темные волосы на белой простыне?

1940

Она позвала горничную. Та вошла, опустив голову со странно-виноватым выражением.

— Мадам Мария, извините…

— У тебя руки дрожат, — сухо ответила Мария.

Прошептав на французском, горничная спрятала ослабевшие руки за спину. Губы ее были искусаны, в уголке показалась красная капля.

— Что случилось? — резко спросила Мария.

— Ничего…

Стоявшая у окна Софи оглянулась на них. Безупречное спокойное лицо ее ничего не выражало.

— Вы были у Альберта Мюнце? — прошептала Софи.

Мария громко кашлянула и, частично проглатывая звуки, приказала:

— Отнесите чай нашим завоевателям. Я хотела сказать… гостям. В кабинет моего мужа.

Голова горничной задрожала. Как ни понимала Мария ее страх — о, эти запуганные девочки-иностранки! — в ней росло нетерпение, а затем и злость, яростная, до зубного скрежета. Она сильнее сжала челюсть.

— Простите, мадам Мария…

— Что, так дрожат руки? — выпалила Мария. — Уже не можешь донести чашки с чайником? Тогда ты бесполезна! Абсолютно бесполезна!

— Простите меня… пожалуйста… — горничная заплакала в ладони.

Неслышно приблизилась Софи и спросила, может ли помочь.

— Нет! — отрезала Мария.

— Позвольте…

— Все из-за тебя!

На мгновение показалось, что Мария вот-вот замахнется на Софи, но та не пошевелилась, устремив глаза на злобную хозяйку. Не сумев поднять руку, Мария отшатнулась и схватилась за стол. Софи опустила глаза и спросила:

— Не вини меня, что я жена Петера, я бы ни за что не пошла против твоего мужа и моего кузена. Позволь мне помочь.

— Ты не можешь помочь, — ответила Мария, но голос ее несколько смягчился.

— Я отнесу чай в кабинет. Ты хочешь узнать, что там, в кабинете?

— Я… — Марию удивила ее проницательность. — Если… ты можешь знать, что говорят там и…

— Я послушаю, потом постучусь и скажу, что принесла чай, — поправила ее Софи. — Они знают, что я жена Петера, они пустят меня… Наверное, они хотят пить, они заперлись три часа как.

— Все же ты замечаешь! Это Петер воспитал тебя такой глазастой? На, возьми!

Утешительно Софи тронула плечо горничной и отправилась с подносом на второй этаж. Француженка вытирала слезы тыльной стороной руки и опускала глаза, опасаясь мрачного внимания хозяйки. Устав, Мария уселась на стул у печи и уставилась в окно — там хрустел и шелестел ветер.

— Что