— Я не скачки имела в виду. Ты все понимаешь буквально. Ясказала «везучие» в другом смысле.

— Чинка, по-моему, скачки не интересуют, — сказал я, сновапроявляя непонимание.

— Да. Они интересовали бы его лишь в том случае, если бы онсам принимал в них участие.

— Ты не хочешь больше ходить на скачки?

— Хочу. И теперь мы сможем ходить на них когда вздумается.

— Нет, правда хочешь?

— Конечно. Ты ведь тоже хочешь, да?

Попав наконец к Мишо, мы прекрасно пообедали, но когда мыпоели и о еде уже не думали, чувство, которое на мосту мы приняли за голод, неисчезло и жило в нас, пока мы ехали на автобусе домой. Оно не исчезло, когда мывошли в комнату и легли в постель, и когда мы любили друг друга в темноте, онотоже не исчезло. И когда я проснулся и увидел в открытые окна лунный свет накрышах высоких домов, оно тоже не исчезло. Я отодвинулся, чтобы луна не светиламне в лицо, но заснуть уже не мог и лежал с открытыми глазами и думал об этом.Мы оба дважды просыпались за ночь, и теперь жена крепко спала, и на лицо еепадал свет луны. А я все думал об одном и том же и по-прежнему ничего не могпонять. А еще утром я видел обманную весну, и слышал дудку пастуха, гнавшегокоз, и ходил за утренней программой скачек, и жизнь казалась такой простой.

Но Париж очень старый город, а мы были молоды, и все тамбыло не просто — и бедность, и неожиданное богатство, и лунный свет, исправедливость или зло, и дыхание той, что лежала рядом с тобой в лунном свете.

В этом году и на протяжении еще нескольких лет мы много разбывали вместе на скачках, после того как я кончал утреннюю работу, и Хэдли этонравилось, а иногда даже захлестывало ее. Но это было совсем не то, что взбиратьсяк высокогорным лугам, лежащим за поясом лесов, или возвращаться поздним вечеромв шале, или отправляться с Чинком, нашим лучшим другом, через перевал в ещеневедомые места. И интересовали нас не сами скачки, а возможность играть. Но мыназывали это увлечением скачками. Скачки никогда не разделяли нас-на это былиспособны только люди; но долгое время они были нашим близким и требовательнымдругом. Во всяком случае, так приятнее было думать. И я, праведно негодовавшийна людей за их способность все разрушать, был снисходителен к этомудругу-самому лживому, самому прекрасному, самому влекущему, порочному итребовательному — потому что из него можно было извлекать выгоду. Для тогочтобы скачки стали источником дохода, нужно было отдавать им все время, а его уменя не было. Но я оправдывал свое увлечение тем, что писал о нем, хотя в концеконцов все, что я писал, пропало и из рассказов о скачках уцелел всего один,потому что он путешествовал тогда по почте.

Потом я стал чаще ходить на скачки один, и они меня всебольше увлекали и затягивали. Как только представлялась возможность, я ездил наоба ипподрома-в Отейль и Энгиен. Для того чтобы ставить более или менеенаверняка, надо было посвящать скачкам все время, но так жить было невозможно.Расчеты на бумаге остававшись расчетами на бумаге. И результаты их можно былоузнать из любой газеты.

В Отейле лучше всего было наблюдать стипль-чез с верхнихтрибун, и приходилось взлетать по ступенькам, чтобы успеть увидеть, как идеткаждая лошадь, и заметить лошадь, которая могла бы выиграть, но не выиграла, ипонять, почему и как это произошло. Надо было следить за ставками и за всемиизменениями котировки каждый раз, когда бежала лошадь, которую ты изучал. Инадо было правильно оценить, как она работает, чтобы угадать момент, когда нанее поставят знатоки. И в этом случае она тоже могла проиграть, но ты уже знал,каковы ее шансы. Это было трудной задачей, но как чудесно было изо дня в деньсмотреть скачки в Отейле, когда удавалось вырваться туда и присутствовать при честномсоревновании великолепных лошадей. К этому времени ты уже знал ипподром каксвои пять пальцев. В конце концов ты приобретал там массу знакомых: жокеев, итренеров, и владельцев лошадей-и узнавал многих лошадей, и проникал в тайнумногих других вещей. Как правило, я ставил только на лошадь, которую знал, ноиногда я открывал лошадей, в которых никто не верил, кроме тренеров и жокеев, икоторые выигрывали заезд за заездом, а я ставил на них. В конце концов яперестал ходить на скачки, потому что они отнимали слишком много времени изатягивали меня, а, кроме того, я знал слишком много о том, что происходило вЭнгиене и на других ипподромах, где устраивали гладкие скачки. Я был рад, чтоперестал играть на скачках, но испытывал какую-то пустоту. В то время я ужезнал, что, когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остаетсяпустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустотуже после чего-то хорошего можно заполнить, только отыскав что-то лучшее. Явложил деньги, предназначавшиеся для скачек, в общий фонд, и мне стало легко ихорошю. В тот день, когда я бросил скачки, я отправился на другой берег Сены, вотделение компании «Гаранти траст», которая в то время помещалась на углуИтальянской улицы и Итальянского бульвара, и встретил своего приятеля МайкаУорда. Я пришел туда положить в банк деньги, предназначавшиеся для скачек, ноникому об этом не сказал. Я не занес их в чековую книжку, а просто запомнилсумму.

— Пойдем пообедаем? — предложил я Майку.

— Пошли, малыш. Я не прочь. Что случилось? Разве ты не едешьна ипподром?

— Нет.

На площади Лувуа мы пообедали в очень хорошем простомбистро, где нам подали чудесное белое вино. Напротив через площадь былаНациональная библиотека.

— Ты ведь не часто бываешь на скачках, Майк? — спросил я.

— Нет. Я уже давно не был на ипподроме.

— А почему?

— Не знаю, — ответил Майк. — Впрочем, знаю. Если зрелищезахватывает тебя только из-за денег, значит, на него не стоит смотреть. — И тыбольше не ходишь на ипподром?

— Иногда хожу. На большие скачки с самыми лучшими лошадьми.Мы намазали паштет на вкусный хлеб, который подавали в бистро, и запили белымвином.

— Но прежде ты ведь увлекался скачками, Майк?

— Да, конечно.

— А что ты нашел взамен?

— Велогонки.

— Да ну?

— Там не обязательно играть. Вот увидишь.

— Скачки отнимают много времени.

— Слишком много времени. Они отнимают все время. И публикамне там не нравится.

— Я очень увлекался.

— Знаю. Ты не прогорел?

— Нет.

— Самое время бросить, — сказал Майк.

— А я и бросил.