на Средиземном и на Черном морях. Не пугливые, подбирающие крохи мыши, а волки, и вел их волчий инстинкт, научивший объединяться в стаи, возникать внезапно, преследовать неотступно, биться, не щадя себя. Обычно их добычей становились одинокие, терпящие бедствие суда. Флотилии из нескольких кораблей с вооруженными людьми на борту ничто, казалось бы, не грозило, но  э т у  флотилию терзал шторм: сломал мачты, разбросал суда, лишил управления. Единственной надеждой корабельщиков было укрыться от ветра и волн за широким боком каменного Медведя, в бухте, посреди которой сегодня, как и тысячи лет назад, торчат два крохотных островка — скалы-близнецы. Мы не знаем, как примыкающая к этому берегу местность называлась тогда, может быть, так же, как и в первых известных нам, но более поздних упоминаниях — Горзувиты. Здесь не раз и до этого и потом пережидали непогоду люди (да вот одно из доподлинно известных нам имен — Афанасий Никитин)…

Вероятнее всего, корабельщики не заметили дымок сигнального костра — высоко, на самой кромке обрывистых гор. Не до того было. А то был грозный сигнал. Немного погодя ему ответил дымок на средине горного склона…

Смешанное чувство вызывает судно, вырвавшееся из хватки шторма. Прежде всего — сострадание. Бедолагу-корабль пошатывает, движения замедленны и неуверенны, он будто на ощупь вваливается в гавань или на безопасный рейд. Так и кажется, что, швартуясь, обессиленно ткнется мордой в причал (как собака в колени хозяина) или навалится на этот причал своим ободранным волнами боком. Его жалеешь почти как живое существо. И в то же время — зависть. Люди, которые отдают сейчас якорь, перебрасывают трап, побывали  т а м, у предела человеческих возможностей, их зацепила крылом безудержная и неукротимая стихия. А ты бы мог?..

Но это, кажется, уже из области чувствительной романтики. Умонастроения человека, который  п р о в о ж а е т  и  в с т р е ч а е т, неизменно оставаясь на берегу. Отрешимся по возможности от них…

…Невероятных усилий стоило проскочить буруны у оконечности мыса и вывернуть, ломая весла, в бухту, где только нервная дрожь мелких волн, толчея напоминала о бушующем совсем рядом — рукой подать — шторме. Одни вывернули, вырвались, спаслись, других понесло дальше. И те, кто спаслись, могли утереть бородатые лица, плеснуть в воду масла и вина — благодарственную жертву Посейдону, могли окликнуть друг друга, чтобы узнать, кто цел, а кого волна слизнула в море. Можно было прийти в себя, вздохнуть и оглядеться. Не пришлось. На них почти сразу же напали.

— А может быть, на них напали на берегу, — говорил Олег: — Корабли могли получить повреждения, их могло выбросить на берег. Но в любом случае это был не бой, а избиение. Пленных не брали, потому что рабы таврам были не нужны. Захватили оружие, инструмент, ценности, в том числе эти вот статуэтки, и ушли тропами в горы. А там, в священном урочище, развели костры, наполнили чаши, разобрали добычу, а потом бросили в огонь чужих богов, чтобы умилостивить собственных идолов, бросили то, что казалось ненужным, — бронзового римского орла, магическую змейку, изящную серебряную ложечку, назначение которой им, скорее всего, было непонятно… И так было не раз, пока не сгинули, не растворились в бурлящем котле истории тавры…

— Погоди!..

— …а святилище их занесло пылью, задернило, и образовался  к у л ь т у р н ы й  слой…

— Который дожидался, когда люди изобретут бульдозер и экскаватор?

— Дожидался.

— Значит, так это попало сюда?

— Скорее всего, так.

— А что же Митридат? Что наш герой?

— Это уже другая тема — об измельчании людей.

— Вечная тема?

— Пожалуй. Такая же вечная, как и разговоры о «нынешней молодежи».

— И все-таки?

— Ты помнишь, чем кончил старый Митридат?..

Я помнил. Несколько даже обостренно. Еще с тех пор, как начал интересоваться историей края. А это было в тот период, когда я не без влияния тети Жени дергался между любовью к изящной словесности и любопытством к прошлому рода человеческого. Мама не одобряла это дерганье, она мечтала видеть единственного сыночка, который так трудно дался ей (этого я, правда, тогда не понимал), человеком серьезной профессии — инженером или врачом. Отец доживал последние недели (этого я тоже не понимал, потому что в последние годы привык видеть его больным) и ни во что не вмешивался. Однако, как оказалось, все-таки вмешивался. Просто и этого я тогда не понимал. В моем представлении вмешательство должно было быть громким, решительным, многословным, а отец всего лишь не проявил интереса к моим литературным экзерсисам. Однажды я подсунул ему произведение иного жанра — некий мемуар на историческую тему. Обычное юношеское графоманство сродни ветрянке и кори, но я ему конечно же придавал о-гром-ное значение. Это было вполне компилятивное сочинение (а другим оно и не могло быть) о финале Митридатовых войн. Старик Митридат поразил меня размахом самого замысла. После всех своих несчастий, разгромленный, разбитый, он по-прежнему задумывал сокрушить — не больше и не меньше — могущественный и ненасытный Рим. Предполагался союз с другими народами, великий поход и вторжение в Италию с севера. Наш маленький полуостров стал в то время одним из мировых центров. А произошло это потому, что сюда, в последнее из своих владений — окраинный Боспор, перебрался (мягко сказано, правильнее — просто бежал) старый Митридат. Но даже в поражении, в бегстве он вызывал у меня тогда восхищение. Что поделаешь! Свойство юности — искать и находить себе  п р е д м е т. Я его нашел, листая тети Женины книги. Мрачноватое восхищение у меня вызвало даже то, что весть о гибели Митридата была встречена в Риме всеобщим ликованием. Рим вздохнул с облегчением…

Прочитав, отец посмотрел на меня с любопытством.

— Неплохо, — сказал он.

— Что — неплохо?

— Да все, пожалуй. И язык и стиль…

— Но? — спросил я, уже в то время как бы понимая, что обязательно должно быть какое-то «но», и все-таки надеясь пожать успех хотя бы в скромных семейных масштабах.

— Да можно бы, пожалуй, и без «но», — сказал отец, поглядывая на меня теперь уже с сомнением, словно не решив, стоит ли продолжать. — Однако если ты настаиваешь…

В глубине души я ни на чем таком не настаивал и вполне обошелся бы без всяких «но», но кто и когда в этом признавался?

— Однако если ты настаиваешь, — повторил отец, — то объясни мне, что нового, сравнительно со всем прежним, сказал ты своим мемуаром?

Да, именно от него я впервые услышал это так непривычно для меня прозвучавшее в единственном числе слово.

— А что тут может быть новое? — сдержанно раздражился я, а он посмотрел на сей раз удивленно и холодновато. Однако ответил:

— Взгляд, подход, оценка. З а ч е м  ты это написал?

— Не слишком ли ты многого от мальчика хочешь? — не согласилась с отцом тетка. — Да и нужно