так психологически точно и в то же время немногословно не описал главное чувство человека — ​любовь. Бунин был наделен совершенно особым свойством: зоркостью наблюдения. С поразительной точностью он мог нарисовать психологический портрет любого виденного человека, дать блестящее описание явлений природы, смены настроений и перемен в жизни людей, растений и животных. Можно сказать, что он писал на основе зоркого зрения, чуткого слуха и острого обоняния. И ничто не ускользало от него. Его память странника (он любил путешествовать!) вбирала в себя все: людей, разговоры, речь, окраску, шум, запахи»[59].

Проиллюстрируем приведенную мысль еще одним отрывком из рассказа «Антоновские яблоки» (обратите внимание на выделенные слова): «Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах… Во всех комнатах — ​в лакейской, в зале, в гостиной — ​прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка. Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва “дули”, яблоки, — ​антоновские, “бель-барыня”, боровинка, “плодовитка”, — ​а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — ​крепкий и сладкий-пресладкий… Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой…» (т. 2, с. 185).

Здесь и тончайшая прорисовка деталей — ​например, запах «старой мебели красного дерева» или липового цвета, который «с июня лежит на окнах», и слияние в едином образе пространства и времени (красное дерево, из которой мебель, особенно пахнет — ​это пространственная характеристика, а липовый цвет с июля — ​временна́я). А еще Бунин не удовлетворяется общим описанием яблок, он тщательно перечисляет все их сорта. Так материализуется детально прорисованный, выразительный портрет прошлого, рождающийся из тех мелочей, которым не придаешь внимания в настоящем, потому что они кажутся присущими и неотъемлемыми, иными словами — ​вечными.

В 1909‑м Бунин повторно получил Пушкинскую премию за стихотворение «Одиночество», рецензентом которого стал великий князь Константин Константинович. Премию Бунин в тот год разделил с А. И. Куприным, каждый получил по 500 рублей. А Академия наук избрала Бунина почетным академиком по разряду изящной словесности.

В десятые годы творческая мысль Бунина, различавшего, как и многие его современники, в гуле эпохи отзвуки грядущих катастроф, развивалась в трех руслах: 1) о России и русском крестьянстве; 2) о судьбах цивилизации; 3) психологическая проза.

О России и русском крестьянстве. В размышлениях сказались отголоски событий 1905 года. Самая известная повесть Бунина о русском крестьянстве — ​«Деревня» (1910) — ​вызвала бурную полемику. В ней Бунин поднял вопросы об истоках русской революционности, о торжестве «азиатчины», о вековых основах народной нравственности, о духовной сращенности крестьянина с землей. В ответ на резкую критику своих рассказов о русских крестьянах писатель отвечал в «Автобиографических заметках» так: «Популярность моя началась с того времени, когда я напечатал свою “Деревню”. Это было начало целого ряда моих произведений, резко рисовавших русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы. В русской критике и среди русской интеллигенции, где, по причине незнания народа или политических соображений, народ почти всегда идеализировался, эти “беспощадные” произведения мои вызвали страстные враждебные отклики»[60]. Бунин показал, что великая Россия прошлого мельчает и безвозвратно уходит, что и крестьяне, и дворяне разным образом, но равно жалки: дворяне жалки, потому что живут воспоминаниями о прошлом величии и подаяниями в настоящем, а крестьяне жалки, потому что многие подавлены злом и слабовольны[61].

О судьбах цивилизации. Начало Первой мировой войны переключило творческое внимание Бунина с проблем русской жизни к осмыслению судеб рационалистической европейской цивилизации. Писатель увлекался восточной философией и буддизмом, в ключе которых он осмысливал будущее цивилизации, построенной на позитивистских основах[62]. К самым известным рассказам по теме относятся «Господин из Сан-Франциско» (1915) и «Сны Чанга» (1916)[63].

Психологическая проза. Бунин исследует философию эроса, он пытается найти те сцепления, которые в структуре личности объединяют в единое целое тайны времени, памяти, осознанного и того, что осознать невозможно. Среди самых известных — ​«Грамматика любви» (1915) и «Лёгкое дыхание»[64] (1916). Бунин творчески развивает идеи Н. А. Бердяева и В. С. Соловьёва, питавшие русскую культуру начала ХХ века. В его рассказах эрос — ​это способ для личности обрести целостность, «абсолютную индивидуальность» (Бердяев) и в то же время в них земное томится по бесконечному. 

Изгнание

Небольшой рассказ 1911 года «Ночной разговор»[65] основан на автобиографических воспоминаниях писателя и объясняет его отношение к современной ему России, крестьянству и тем событиям, в результате которых он окажется изгнанником.

Главный герой — ​студент, который решил «изучить народ» и летом в деревне работал с мужиками от зари до зари, стремясь «опроститься». Степень «опрощенности» измерял привычкой к «запаху давно не мытого тела»: сам не мылся и не носил чистое. Вот как описан этот герой: «Это был худой, неуклюжий подросток с нежным цветом лица, такого белого, что даже загар не брал его, с синими глазами, с большим кадыком. Он все лето не разлучался с работниками, — ​возил сперва навоз, потом снопы, оправлял ометы, курил махорку, подражал мужикам в говоре и в грубости с девками, которые дружески поднимали его на смех, встречали криками: “Веретенкин, Веретенкин!” — ​дурацким прозвищем, придуманным подавальщиком в молотилку Иваном. Он ночевал то на гумне, то в конюшне, по неделям не менял белья и парусиновой одежды, не снимал дегтярных сапог, сбил в кровь ноги с непривычки к портянкам, оборвал все пуговицы на летней шинели, испачканной колесами и навозом…» (т. 3, с. 258).

Но его иллюзии о русском народе разрушил откровенный разговор между работниками, невольным участником которого он стал: «…он весь свой век думал бы, что отлично изучил русский народ, — ​если бы случайно не завязался между работниками в эту ночь длинный откровенный разговор» (т. 3, с. 260).

В этом разговоре крестьяне обыденно обсуждали убийства. Один из них, Пашка, которым студент особенно восхищался, рассказывал: «Мы вот, когда после Сеняк под Курском стояли, так тоже