премия — ​это не только предмет личной гордости, это повод поразмыслить вовсе не о личном: «Но думал ли я девятого ноября только о себе самом? Нет, это было бы слишком эгоистично. Горячо пережив волнение от потока первых поздравлений и телеграмм, я в тишине и одиночестве ночи думал о глубоком значении поступка Шведской академии». Иными словами, Нобелевская премия — ​это нечто большее, чем знак, которым вознаграждают личный талант. Это больше, чем знак личного признания. Она имеет надличное значение, она становится своего рода высказыванием Шведской академии.

Смысл этого высказывания Бунин формулирует так: «Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику». Он благодарит не за то, что «впервые со времени учреждения» премию присудили русскому писателю! Ключевое слово — ​«изгнанник», и это качество важнее национального маркера. Предположу, что, включив это слово в речь, Бунин имел в виду как минимум два контекста: политико-исторический и вечный.

1. Политико-исторический. Писатель видел в торжестве большевизма торжество сил, уничтожающих саму культуру. И награждение изгнанника Нобелевской премией в таком контексте означало, что мировое культурное сообщество отметило изгнанную культуру прошлого, и тем самым дает ей шанс развиваться, невзирая на утрату почвы.

2. Вечный контекст означает, что изгнанный литератор, литератор без отечества, может стать лауреатом, потому что искусство вне границ и вне паспортов.

Оба эти контекста развиваются в следующем тезисе: «В мире должны существовать области полнейшей независимости. Вне сомнения, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, — ​она для него догмат, аксиома».

Значение поступка Шведской академии состоит в том, что, избрав лауреатом писателя-изгнанника, она не просто выразила поддержку целой группе людей в трудный исторический период, пожелавших сохранить тот образ мысли, который не позволил им остаться в родной стране, а утвердила право на свободу такого выбора, свободу мысли и совести.

Так, для Бунина самое ценное — ​это не великое, но канувшее прошлое, а свобода. Это слово становится первым в нашем сюжете нобелевских речей.

Русская общественность и награждение Бунина

В 1933 году литературный критик, член Шведской академии А. Эстерлинг написал в газете «Svenska Dagbladet» на присуждение премии И. А. Бунину: «В этом году Нобелевская премия по литературе впервые присуждена русскому писателю. Из упреков, неизбежно следующих за присуждением такого рода премий, наиболее часты упреки в пренебрежении русской литературой. Уже в 1901 году, когда премия по литературе присуждалась впервые, поднялось бурное общественное мнение в пользу великого Толстого, которого вполне обоснованно считали бесспорным кандидатом. К большому сожалению, это не помогло»[81]. Эстерлинг также упомянул и Чехова как достойнейшего кандидата на премию.

Для русских эмигрантов награждение Бунина стало значительным событием, которое вызвало противоречивые реакции. Шмелёв в своей речи сказал: «Комитетом при Шведской академии наук впервые за 33 года отмечен признанием русский писатель И. А. Бунин. Это творческая его победа, во славу родной литературы, во имя русское. Это признание утверждается определенным актом, и об этом оповещается мир. Событие знаменательное. Признан миром русский писатель и этим признана и русская литература, ибо Бунин — ​от ее духа-плоти; и этим духовно признана и Россия, подлинная Россия… <…> Наша великая литература, рожденная народом русским, породила нашего славного писателя, ныне нами приветствуемого, — ​И. А. Бунина. Он вышел из русских недр, он кровно-духовно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, — ​с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, с снегами и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами… — ​со всей красотой и богатством родной земли. <…> Через нашу литературу, рожденную Россией, через Россией рожденного Бунина признается миром сама Россия, запечатленная в “письменах”»[82].

Редакция «Современных записок», публиковавшая многие произведения Бунина («Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Дело корнета Елагина», «Солнечный удар» и другие), поздравляя лауреата, писала: «Присуждение Нобелевской премии Ивану Алексеевичу Бунину было воспринято русской эмиграцией как праздник и великая радость. Торжественное увенчание творчества писателя-эмигранта подтвердило перед лицом всего мира, что нам есть за что бороться, во имя чего не примиряться с теми, кто искажает образ России. Это — ​признание ценности свободного эмигрантского слова»[83].

Писатель Б. К. Зайцев также вспоминал: «…мы были какие-то последние люди там, эмигранты, и вдруг писателю-эмигранту присудили международную премию! Русскому писателю!.. И присудили не за какие-то там политические писания, а все-таки за художественное…»[84].

Но не все эмигранты одобрили награждение Бунина. Так, М. И. Цветаева указывала, что «Горький — ​эпоха, а Бунин — ​конец эпохи. Но — ​так как это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому…»[85]. В унисон Цветаевой награждение Бунина прокомментировал и А. Н. Толстой: «Я прочел три последних книги Бунина — ​два сборника мелких рассказов и роман “Жизнь Арсеньева”. Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера… его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии»[86].

Советское правительство отнеслось к награждению эмигранта очень холодно. А. М. Коллонтай в отчетах подробно описала свои попытки дипломатического давления, чтобы хотя бы предотвратить публичную церемонию получения Буниным присужденной награды или, на худой конец, прием во французском посольстве. При этом она сделала очень полезные выводы о том, что Москва недостаточно внимательна к культурным контактам с Западом с 1934 года, и настаивает на более широком нобелевском движении и в области литературы, и в области науки в СССР.

В 1934 году состоялся Первый Всесоюзный съезд советских писателей, и на нем награждение Бунина не упоминали. Негодующий отклик «Литературной газеты» по поводу премии мы уже приводили в первой главе (см. с. 23–24). Но даже советскую газету по уровню брани касательно награждения переплюнуло издание шведских коммунистов «Ny Dag», существовавшее на деньги из Москвы. 10 ноября 1933 года, на следующий день после обнародования вердикта Шведской академии, она охарактеризовала Бунина как «писаку третьего сорта», создавшего «несколько простеньких порнографических опусов из жизни русской деревни в царское время». Решение академиков газета обозначила как «необходимость ухватиться за первого попавшегося русского белогвардейца в целях политической демонстрации»[87].

После премии

Большую часть премии, 120 тысяч крон, Бунин потратил на помощь эмигрантам. Остаток по чьему-то совету он вложил в