всё равно по-дамски, боком. — Да не дёргайся, и правда помогу. Скажу — торжество любящих сердец. Почему нет? Наиграешься — тогда поговорим.

Ты бы сказал, что Марика не игрушка, но Катрин бы не поняла. В нынешнем бесконечном лете Ирвин никак не мог доесть свою похлёбку.

Ирвин проснулся оттого, что Марика сказала:

— Посмотри, он спит.

— Нет, — Шандор поёрзал, пытаясь устроиться поудобнее, — он притворяется. Ирвин, ты же притворяешься?

Пахло костром и холодом, и Ирвин уже не хотел забиться в щель от этих запахов, как утром. Он вспомнил, как днём, после того как их развязали и Марика повисла на Шандоре и не отпускала, и так он с ней, висящей, и ходил по лагерю, после того как Шандор уломал-таки черноволосую показать ему руку и снял боль, — как после этого Марика вдруг сказала:

— Смотри, да у него же голова как будто кружится.

Ирвин хотел сказать, что всё в порядке, но не смог, словно его накрыли чем-то тёплым и тяжёлым.

— А, длинный день. Не обращайся к людям в третьем лице, душа моя, это невежливо.

— Ну да, ну да. В клетке жила всю жизнь и ничего не знаю. — Марика снова сделалась опасной, взрослой, но тут же улыбнулась и сказала: — Извини, Ирвин, я всё путаю мишени.

Ирвин хотел спросить, что такое мишени, но Шандор приподнял его легко, как маленького, и уложил головой к себе на колени.

— Спи, длинный день. Я разбужу, когда начнётся.

Ирвин пытался было встать, но мир и правда плыл и всё сливалось: сосны, нож, верёвки, Марика… Он попытался вырваться в последний раз, потому что хотел решить сам и странно было с кем-то быть настолько близко, но Шандор удержал его одной рукой:

— Кому-то придётся столкнуться с ограниченностью собственных сил. Спи, всё в порядке.

Ирвин уснул, всё ещё чувствуя на плече тяжёлую руку, а вот теперь проснулся, но вставать не хотел. Поэтому ничего не ответил и не шевельнулся, пусть Шандор с Марикой болтают о своём, а ему, Ирвину, лень открывать глаза.

— Ишь разморило. — Шандор рассеянно пригладил ему волосы.

— Ты с ним чего как с маленьким?

— А ты не видишь, как он себя ощущает? Ему шесть.

— Ты ему рассказал?..

— Нет, пока нет. Всё узнается в своё время.

— Ненавижу. Всегда так говоришь, а потом исчезаешь, или умираешь, или ещё что.

— Нет, на этот раз не умру.

— Чем поклянёшься?

— Могу памятью Катрин.

— Вот уж в каких я клятвах не нуждаюсь. Ты дурак, да?

— Ну знаешь ли, если на то пошло, то тебя кто просил сюда являться?

Ирвин заёрзал в полусне: неправильный голос, Шандор никогда таким не говорил.

Марика ответила тихо, но тоже как-то яростно, не как обычно:

— А потому что: куда ты пойдёшь, туда и я пойду, где ты заночуешь, там и я заночую, и где ты умрёшь, там и я буду похоронена.

— Чудовище, — в голосе Шандора была такая смесь тоски и нежности, что Ирвину на миг показалось: так не может быть, это что-то не то, что-то ужасное, знакомое, и он сейчас…

А Шандор повторил:

— Чудовище. Нельзя мне говорить такие вещи.

И потянулся к Марике прямо через Ирвина. Ирвин хотел открыть глаза и посмотреть, но сон разлился по телу новой тёплой волной, и собственная голова вдруг показалась неподъёмной. Шандор снова замер и только тихо отбивал пальцами ритм на его плече.

Когда Шандор вдруг вывалил на нас свободу, о которой мы даже не просили, две трети сразу разбежались кто куда. Дают — бери, бьют — беги, и никто из нас не сомневался, что второе в нашей истории — дело времени. Мы бежали заранее, чтоб потом вернуться. Я два дня настораживала Шандора непривычно задумчивым лицом, а потом пробралась к архиву и сбила замок. По идее, нас должны были записывать, в том числе — из каких семей изъяли. Я листала подшитые странички, фыркала над характеристиками вроде «независимая умеренно до опр. черты» и хрустела огурцами, которые Шандор мне туда молча принёс («Лучше бы пива». — «Тебе ещё рано»). Потом я долистала до начала и обнаружила мамино заявление. Там значилось: «Отдаю свою дочь, Марику Р., находясь в здравом уме и твёрдой памяти».

У матери были: серый шерстяной платок, нервные чёрные глаза и тихий голос. Не знаю, как её заставили написать «дочь», она всегда хотела сына, и я была сыном. За окном прогремел первый гром, я задвинула опустевшую тарелку под стеллаж и закрыла глаза.

Хотела мальчика, а вышла девочка.

А теперь Шандор притащил этого ребёнка — не своего технически, но своего по обещанию, и по духу, и по несбывшемуся, которое думал воплотить, — и говорил с ним так, что сердце замирало. Как будто, пока они говорили, смерти не было. Я говорила ему: ничего не выйдет. Это ребёнок Катрин, ребёнок королевы, и он станет ужасным магом, помнишь, что о нём предсказано? Но Шандор только щурился блаженно, говорил: бабушка надвое сказала. Он наплевал на предсказания, на запреты, на обычаи — на всё, на что мог, и теперь мы шли то по лесу, то вдоль реки, потому что Шандор хотел кружным путём вернуть ребёнка в вещный мир. Боялся сразу. И потому, что юный маг со старшим всегда должны проделать некий путь — Шандор называл это путешествием. И потому, что, может быть, он сам многое отдал бы, чтоб в его детстве его бы так же вели по полям и лугу и рассказывали обо всём, о чём он спрашивал.

Ну, почти обо всём. Шандор не рассказал, кем и как служит во дворце, и почему ушла Катрин — мать Ирвина, и кто такой Арчибальд. Я смотрела на Ирвина и думала — он вместит все эти открытия? Он выдержит? Мне всё время хотелось на него орать, и стыдно было, что хотелось. Как будто я завидовала, что у него есть в детстве Шандор, а у меня не было. Как будто я слабак. Я говорила:

— Почему он на тебе всё время виснет?

Ирвин и впрямь цеплялся обезьянкой: то поднырнёт под руку, то прижмётся, то потянет за полу рубашки или за рукав, то пихнёт в спину. На последнее Шандор не оборачивался и принимался говорить со мной в два раза увлечённее, пока Ирвин не возникал перед ним и не лез с разбегу обниматься. Шандор делал скучное лицо, от которого даже мне становилось стыдно, и изрекал:

— Хм. Когда бьют людей, потом извиняются.

— Извини.

— Не расслышал?

— Извини!

Он приучился не глядя протягивать руку и ерошить волосы, или ловить в захват и прижимать к себе, или хватать за руку — останавливать. Я, конечно, всё это замечала и не могла не фыркать:

— Мать-героиня.

— Вот своего заведи, тогда и комментируй.

Мы всё шли вдоль реки, и шли, и шли.

Из всех дурацких и не очень ритуалов, которые мы придумали за эти годы, больше всего я не люблю тот, в котором ты приходишь в тронный зал как обычный проситель, в общей очереди. Как будто я действительно король, хотя мы оба знаем, кто достоин больше. Как будто без тебя я бы когда-нибудь чего-нибудь добился.

В этом, собственно, главная проблема. Ты стоишь задумчиво, смотришь на красные кисточки на тронном балдахине и наверняка в уме перерисовываешь весь зал — ты бы избавился от красного и белого, сделал бы тёмно-коричневый, чёрный и немного серебра. Но ты не я, а красный ослепляет неприятных мне людей ровно в той степени, чтобы они старались говорить короче.

Ты не стараешься. Ты вообще сперва молчишь, и иногда мне кажется, что, если я спрошу, в чём дело, ты по старой привычке скажешь «подумай сам». Или «ты мне скажи». Как будто мне опять тринадцать лет. Но мне семнадцать, я сижу на троне, который самой своей конструкцией убивает осанку, и не знаю, как объяснить, что теперь это я от тебя бегаю. Недавно Марика сказала что-то вроде «не огорчай его всерьёз, а то придушу», и это значило — пойди поговори с ним, но я так и не смог. Всю свою жизнь я только и делал, что шёл по твоим