и крушить. Шандору он либо заращивал царапины так лихо, что потом они дымились, либо вовсе не мог. Шандор качал головой:

— Ну ладно, в следующий раз ещё попробуем.

И вот он, этот следующий раз. Ирвин отбросил книгу («аккуратнее»), ударил подушку (молчание) и всё-таки отправился с Шандором на чердак, где они обычно занимались. Там было больше места и больше света, и это имело смысл, когда они дрались, но с этим муторным заращиванием почему нельзя было остаться на диване в общей комнате?..

— Избыток мебели мешает сосредоточиться, — Шандор повёл плечами, слушая своё, — во всяком случае, так считается. В следующий раз можем попробовать в гостиной, почему нет, а сейчас вспомни, что я говорил.

Стульев тут не было, сидели на брёвнах. Когда был маленьким, Ирвин любил сюда сбегать — представлял, что никто не знает, где он, и что он сам забыл, кто он такой. А потом чердак стал местом учёбы и все сказки попрятались по углам.

— Давай. Представляй, что ты дышишь на стекло, и нужно очень-очень осторожно. Тебе не важно, кто я, что я делаю и кто там что орёт на заднем плане.

— Никто не орёт.

— Это пока. Ой, мамочки, какой кошмар, ты посмотри.

Царапина на сей раз почему-то была в форме сердечка.

— Я не несу за это никакой ответственности, — Шандор как будто хотел рассмеяться, но держался, — твоё любимое оправдание сегодня будет моим.

— А?

— Я случайно. Исцеляй сердечко, что уж теперь. Представь, что ты рисуешь, еле-еле нажимаешь карандашом.

Все эти «еле-еле», «потихоньку» были самым ужасным в их занятиях. Ирвин ненавидел «потихоньку». Он любил всё сразу.

— М-да, — сказал Шандор, когда Ирвин с третьего раза так ничего и не исцелил, только покраснел, — может, тебя заставить бисером шить?

— Ненавижу бисер.

— Так в этом и суть, принцип-то один и тот же.

— Ты смеёшься!

— Да, смеюсь, извини. Кричать не нужно.

— Я ненавижу, когда ты смеёшься.

— О, я знаю.

— Но зачем ты тогда?..

— А всё даётся легче, когда научишься смеяться над собой. Ты пока не умеешь, я пытаюсь показать, что ничего в этом ужасного нет.

Шандор дунул на покрасневшее сердечко, и оно исчезло.

— А над тобой смеются, Шандор?

— Ещё как, и я первый. Без этого смерть.

— Чья смерть?

— Смерть вообще. Уныние, тлен духа. Я понял, тебе по душе серьёзные раны, но их показывать на себе, — он миг подумал, покачал головой, — нет, извини, отказываюсь. Придётся нам с тобой и правда рисовать.

— Зачем рисовать?

— Поверхностное исцеление похоже на штриховку.

— Шандор!

— А?

— В честь кого у тебя сердечко?

— В настроение, — Шандор пожал плечами, и Ирвин всем собой почувствовал, как он обёртывает мысленным туманом, прячет, кутает ту чёткую правду, которая должна была быть ответом.

Они и правда рисовали целый вечер — Шандор набросал нечёткого, но узнаваемого зайца и сказал:

— Вот. Представляй, будто ты рисуешь его шерсть, едва-едва. А если ты к серьёзной ране подступишься так, только начнёшь не с поверхности, а изнутри, то далее она сама себя затянет. Нужно осторожно.

И в тот же вечер Ирвину представился шанс проверить — Марика наступила на сучок, пропорола ступню, и боль снял Шандор, а потом сказал:

— Доверишь нам?

Марика фыркнула. Она сидела на кухонном стуле и протягивала им ногу, как королева.

— Эта твоя манера ходить босиком, — Шандор ворчал, пока Ирвин рассматривал рану — тёмную кровь и грязь вокруг.

— Всякие томные лесные девушки так меньше нервничают. Ирвин, давай, я дева в беде, жажду исцеления.

— Сперва промой, — Шандор протянул ему фляжку. Ирвин плеснул на платок, приложил к ране, и Марика поморщилась, но не зашипела. Поторопила, фыркнула:

— Давай, давай, чего ты застыл?

Шандор молчал, Марика ждала, потом и вовсе принялась болтать больной ногой, и тогда Ирвин наложил на рану пальцы и вспомнил всё это: штриховку, зайца, «начинай осторожно, а дальше магия сама себя доделает».

Так и вышло. Марика аплодировала, потом все пили чай, а Ирвин после вспоминал тот вечер снова и снова.

 

— Шандор, Шандор, вставай!

Шандор открыл глаза. Увидел Ирвина, который уже забрался к нему на постель, и сообщил:

— Что-то не хочется мне просыпаться в мир, где меня прямо с утра попытались раздавить.

— А? Я нечаянно! Шандор, Шандор, ты обещал! Ты говорил!

— А что я говорил?

— Ты говорил, что мы будем сегодня утром печь оладьи!

— Как это самонадеянно с моей стороны. Ладно, ладно, встаю.

Солнце светило сквозь шторы; Марика уже ушла. О ней напомнила только грязная тарелка в раковине на кухне.

— Бедная Марика, не дождалась оладий. — Шандор зевнул во весь рот, потянулся и поплёлся к окну — распахнуть пошире. — Сейчас, сейчас, дай мне глаза продрать. Что у нас нужно для оладий, помнишь?

— Мука!

— Где она?

Ирвин распахнул все дверцы и выдвинул все ящики, какие мог. Он нашёл: мёд, овсянку, пшённую крупу, сахар, картошку и какао. Муки не было.

Шандор, пока Ирвин суетился, уже заварил себе трав, а Ирвину налил молока и теперь, сидя за столом, качал головой:

— Какой кошмар. Придётся, видимо, сотворить.

— Это ты спрятал!

— Да? Какие доказательства?

Шандор смеялся, и этого Ирвин вынести не мог. Шмыгнул носом, ударил по столу:

— Мука была! Мука была, была, была, была, была!

— Тшшш, разольёшь всё.

— Но она правда была! И ты обещал!

Ирвин начинал трястись — ненавидел это, когда не хотел плакать, а тело само, и сжал кулаки, попробовал даже подышать, как Шандор учил, но слёзы уже полились, и Ирвин зажмурился. Вскочил, хотел убежать, но не успел: Шандор поймал его, прижал к себе:

— Ну тише, тише, Ирвин. Тшшшш, дыши. Извини. Я обещал развлечение, а сам учёбой угрожаю, правда, ужас какой. Ну, успокаивайся. Я тебя очень люблю. Тише, тише, очень обидно, да, я понял.

— Мы не будем учиться?

— Будем, но попозже. Всё забываю, как ты это ненавидишь.

Нет, Ирвин любил, когда что-то получалось, но ненавидел повторения до того, монотонные, скучные, сто тысяч раз. И утро было для оладьев, а не для попыток.

Шандор отстранил его от себя, взъерошил волосы.

— А если бы ты поискал ещё внимательнее, ты бы увидел, что мука уже на столе. Вон там, за чайником. Ты так уверен был, что она на полке, что даже толком и не посмотрел.

— Ты смеёшься!

— Всегда смеюсь, и над собой тоже. Ещё нам нужен кефир, кстати говоря. Ты ещё помнишь, как разбивать яйца?

Проблема была в том, что он не говорил. Маг, которому в будущем предстояло защищать Ирвина, который и сам был пока мальчишкой, лежал неподвижно, дремал, время от времени дёргался, но не вставал. Глаза под полуоткрытыми веками словно что-то искали. На третий день Катрин не выдержала и сказала:

— Ну всё, давай вставай, хорош разлёживаться.

Тон этот она позаимствовала у мужа и понадеялась, что мальчику он подойдёт. Тот заворочался, весь бледный, на руках проступают вены, сел в постели, уставился на Катрин и поклонился.

— Да, да, и тебе здравствуй. Я Катрин, если ты забыл. Арчибальд не войдёт. — Катрин помедлила, добавила то, во что и сама не верила: — Никогда. А войдет — снова заберу тебя. Ну а теперь ты можешь что-то мне сказать?

Он умудрился отшатнуться, не вставая. И вот на этом держится мир? Вот этот должен научить Ирвина чему бы то ни было?

Он откашлялся:

— Госпожа, вы не могли бы?..

— Катрин, ты не могла бы.

— Катрин, ты… — он сбился, замотал головой. — Вы не могли бы…

— Что? Выйти? Не мешать?

Это была ошибка — Шандор замолк и для надёжности прикрылся волосами. Ну и растрёпанные, надо дать ему бальзам. Катрин ждала. Шандор молчал минуту или две, потом откинул волосы с лица и попросил:

— Вы не могли бы причинить мне боль, пожалуйста? Когда пытаюсь сам, всё заживает.

Катрин мысленно закашлялась. И вот это… с этим… Встала