Она сказала, он ей нужен. Это здорово.

Яну всегда удивляло, как быстро у людей появляются общие шутки. И дело было даже не в том, что его Марика ушла в поля, и не в том, что они одни из немногих помнили, что было до, а в том, что у них с Шандором оказалось до странности похожее чувство юмора. Когда Катрин говорила своё: «Ты беспощадна к людям», она забыла добавить: «И к себе».

Яна раскачивала традиции потихоньку. Если Шандор прогибался где мог или возражал открыто, если Марика вычеркнула себя из списков ещё раз, то Яна ничего не заявляла. Просто являлась на совет в ботинках, а не в туфлях, потому что мужчинам можно ходить в удобной обуви, а женщине — нельзя, даже если она и королева. Просто однажды оделась на завтрак в мужской костюм. Просто по ломтику отрезала землю от собственных охотничьих угодий и втихую раздавала её вдовам или беженкам — и ведь не то что это изменение политики, я же кукла, а это моя прихоть. А не будете уважать мои желания — возьму и сломаюсь, и тогда вас самих сломает Шандор, и никто ничего не сможет сделать. Она так вжилась в роль упёртой легкомысленной, не ведающей и не желающей ведать, что творит, что однажды выгнала свиту из малой гостиной и рассказала Шандору вот что:

— Я сегодня… ой, не могу… встала молиться, на колени, а вместо этого случайно сделала растяжку.

— И что Арчибальд?

— Сделал вид, что не заметил.

Они хихикали над ним, будто он был строгим учителем, суровым старичком с клюкой, любимым и дурацким одновременно; кошмар как будто выветрился, утратил чёткость, и хоть Шандор и выбрал помнить свой подвал, но делал это про себя. Пришло другое время, другая история. Если бы кто-то из них спросил Арчибальда, помнит ли он, что творил, он бы ответил — о чём вы, друзья мои? — и худшая правда заключалась в том, что он не притворялся бы.

Вообще, конечно, спать с ним было то ещё веселье. Он приходил за полночь, кое-как раздевался, не включая света, и отрубался прямо поверх одеяла. Нас заставляли спать в одной спальне, потому что иначе мы не могли б считаться мужем и женой, а выкупить тогда можно было только родственника. Если какая-нибудь женщина захочет выйти за приговорённого к повешению, его помилуют — вот так и Шандор захотел жениться на мне. То есть сперва меня ему подарили, но потом я поссорилась с Арчибальдом и он чуть было не забрал подарок назад, тем более что и дарил меня не он. И в результате Шандор падал на нашу общую огромную кровать, а среди ночи вскидывался и начинал бормотать.

— Ай, зубы, зубы…

— Что с зубами?

— Стали пористыми…

— Руки не надо…

— Стены потекли…

Я не хотела ни о чём об этом думать и обнимала его, пока он не замолкал. Если будить, всё повторялось снова: пальцы шарили по подушке, руки дёргались, весь он то замирал, то уклонялся, то принимался всхлипывать. Я удерживала его в объятиях и говорила: «Тихо, я с тобой», и если он спрашивал, не Катрин ли я, я отвечала: «Да, Катрин, конечно». Самое странное, думала я и гладила его по волосам, самое странное, что днём по нему не было заметно. Ну то есть — нет дураков проживать такое днём, я и сама любила забывать, а всё-таки.

По утрам он просыпался первым, пять минут любовался, как я дрыхну, и говорил:

— Привет, моя хорошая.

Я так ему и не рассказала, что всё помню.

— Ну можно я уже пойду?

— Не-а, нельзя.

Когда ты так смотрел — безмятежно и словно бы сочувственно, и качал головой с таким печальным видом, будто не сам же меня и не выпускал, — мне ужасно хотелось тебе врезать. Но ты же ведь не стал бы уворачиваться — поднялся бы после с разбитым носом или приходя в себя от тычка в живот, и рана начала бы затягиваться сама собой, а ты бы сказал:

— Ой не на то тратишь энергию, сосредоточься.

О, как я не хотел сосредотачиваться. За эти годы я перебрал все актуальные аргументы.

— Мне не положено это мочь!

— Кто это сказал?

— Я никогда не смогу!

— Смог же в прошлый раз.

— Но королям и магии нельзя вместе!

— Поэтому маги вертят ими как хотят. Ирвин, ты маг, окстись. Мой ученик. Магия выбрала тебя.

Я говорил:

— А я её просил?

Ты говорил:

— Я от тебя отстану только тогда, когда ты сможешь меня победить.

Я знал, что не смогу. Было время, когда я ненавидел это чуть ли не больше всего на свете — снова и снова оказываться на залитом солнцем пустом пыльном чердаке и понимать, что ты опять что-то придумал. Сотвори яблоко. Сотвори хлеб. Цыплёнка. Увеличь цыплёнка. Спрячь цыплёнка (я отказался, и он вырос в петуха, и это был единственный раз, когда ты отпустил меня до того, как я выполнил задание). И вот теперь — прояви дверь. Не разнеси в щепки, уж это бы я смог, а прочерти дверь из стены — но для этого надо было перестать на тебя злиться.

Однажды я не выдержал и сказал:

— Вот сразу видно, где ты рос.

Ты как раз медленно сгущал солнечный луч — ещё одна вещь, которую я никогда не смогу, — и сперва аккуратно вылепил из него, как из дрожащего раскалённого стекла, псевдоромашку с заострёнными лепестками, а потом уже повернулся ко мне:

— Ну да, и с кем я рос, тоже заметно. Ты как-то недостаточно чётко выражаешь мысль.

Ты редко обижался, но всегда после этого больно становилось почему-то мне. Больно и стыдно, будто бы я расплакался при всех, и лицо красное, распухшее, совсем детское.

А ещё как-то я сказал:

— Лучше б ты умер в тот раз.

Так можно говорить ребёнку, но мне было уже тринадцать, кажется. Я опускаю тот факт, что для тебя ребёнком пребуду всегда; в тот раз ты сказал:

— А я никогда и не утверждал, что это хорошо, что я жив.

Или вот ещё:

— А я разве когда-то называл себя подходящим объектом для любви?

Нет, ты не называл, но ты им был. Вся моя жизнь была сон и твоё появление, и кто угодно выиграл бы на фоне того сна, а ты ещё и постарался. При чём тут слова.

День, когда у него впервые получилось что-то настоящее, сперва проходил отвратительно, Ирвин помнил. Шандор пришёл пораньше, это было здорово, но вспомнил, что они учили в прошлый раз, а вот это было не здорово совсем. По правде говоря, провести уроки Шандор забывал всего два раза, но Ирвин каждый раз надеялся.

— Ну что? — Шандор остановился на пороге его, Ирвина, комнаты, глаза смеялись. Чай был допит, морковный пирог истреблён, деваться некуда. Ирвин, конечно, спешно уткнулся в какую-то книжку, но и годы спустя не смог бы рассказать, о чём там было.

— Пойдём, герой, раньше начнём — раньше закончим.

— А если я читаю что-то важное?

— Ой, вряд ли. Я думаю, ты мне даже не расскажешь, о чём там говорится.

Ирвин засопел. Ненавидел, когда над ним смеялись, тем более — когда смеялся Шандор, а всего больше он в то время ненавидел, когда Шандор оказывался прав.

Они начали изучать исцеление, и до чего же это было муторно. Встречных раненых маленьких зверят Ирвин и раньше исцелял на одном сочувствии, потом валялся полдня с головной болью, но раны же затягивались, он сам видел, и только шерсть на тех местах была короче, будто выстриженная. Но у него получалось! А Шандор сказал:

— Это ясно, что ты сочувствуешь зверям, ты же их любишь. Но тот, кого ты исцеляешь, может бесить тебя в этот же самый момент, вот в чём вся штука.

Он что-то шепнул, и на тыльной стороне его ладони протянулась царапина, яркая, но неглубокая. Протянул руку Ирвину:

— Вперёд.

— Но ты же сам себя?

— Вот именно. Тот, кого ты исцеляешь, может вести себя как идиот, орать, ругаться, проклинать тебя же.

Ирвину куда больше нравились те занятия, где нужно было орать